Индекс Франка - Иван Панкратов Страница 31

со словами: «Моё мнение остаётся неизменным — у пациента рецидива флегмоны плеча нет. Вы сомневаетесь — вы и делайте». И посмотреть — а у него самого наглости и смелости хватит иглу воткнуть, когда на тебя почти пятнадцать человек смотрит? По крайней мере, извиниться передо мной у него смелости не нашлось…

Платонов опустился на диван, закинув ногу на ногу, безо всякой причины вытащил телефон и уставился в него, не стараясь понять, на что конкретно смотрит. Дед словно почувствовал, какая буря кипит сейчас в душе внука, и молчал.

— У каждого, — не глядя на Виктора, сказал он через пару минут, — у каждого был свой Краснобаев. А почему? Потому что мы все время от времени в чём-то сомневаемся — и на такой благодатной почве эти «Краснобаевы» расцветают, как плесень. Сомневаться, Витя — часть нашей работы. Возможно, та самая часть, что мешает жить счастливо и спать спокойно — но не можем мы никуда от неё деться. Постоянно вопросы задаём, корим себя и обвиняем в том, чего ещё не было, но вдруг?.. Ты правильно эту ситуацию для себя понял — я чувствую, не зря Гладышев тебе встретился. Урок хороший получился. И теперь пойми другое. В какой-то момент из ученика пора превращаться в мастера — и надо начинать верить в себя чуть больше. Ты много лет находился под давлением авторитетов — громкие фамилии, высокие звания, опыт… Но нельзя быть вечным студентом и постоянно всем в рот заглядывать, отказывая себе в принятии решений. Пришло время — ты вырос, тоже стал авторитетом, таким же, как они. А может, и получше, посерьёзнее — не буду гадать, но тебя я в деле видел. Можно перестать постоянно отвечать «Да, конечно», брать в руки шприц или скальпель и делать то, чего хотят другие. Можно уже говорить людям: «Нет». Именно здесь и проходит граница врачебного искусства и приходит понимание — ты ровно настолько врач, насколько умеешь вести переговоры. С пациентами, с коллегами, с начальством. И в том числе — с болезнью. Либо ты ошибаешься сам, либо позволяешь это сделать другим, либо не позволяешь ошибаться никому.

— А ты, дед — ты же как-то научился? Говорить, спорить, вести переговоры? Как понять, что вот оно, это время? Что уже, как ты говоришь, «можно»?

— Ты почувствуешь, — услышал Виктор в ответ. Платонов просто физически ощущал, как дед подбирает правильные слова. — В тебе что-то словно включится. То, что не даст промолчать, уклониться, постоять в стороне. Возможно, это уже произошло — вот прямо сейчас, когда ты рассказал мне эту историю. Не забудь её; не забудь выводы, что ты сделал. И когда в очередной раз ощутишь давление авторитетов или просто чересчур деятельных коллег, чья репутация построена лишь на том шуме, что они умеют производить — не промолчи, не пойди на поводу. Потому что вы у постели больного собрались не ради того, чтобы выяснить, кто из вас умнее и значимее. Вы здесь ради пациента, ради конечного результата. Так не подменяйте результат процессом. Видишь правильное решение — скажи. Не согласен с чьими-то словами — не молчи. Чувствуешь на себе давление — сопротивляйся.

Виктор понял, что конкретного рецепта не существует. По крайней мере, дед его не озвучил — а значит, его или нет совсем, или искать решение придётся самостоятельно по обозначенным ориентирам. Платонов задумчиво протянул руку за вторым бутербродом, но дед оказался проворнее.

— Решил старика за столом обскакать? — улыбнулся он. — Давай, дуй на кухню, делай себе ещё.

Платонов замер с протянутой над столом рукой, потом от души рассмеялся.

— Дед, но ведь «поймёшь», «включится», «догадаешься» — это такие философские категории, что можно целую жизнь ждать озарения, а оно так и не придёт.

— Почему же, — ухмыльнулся дед. — Не всё так плохо. Я, конечно, не помню какой-то особенной и хорошо видимой черты, после которой стал для других авторитетом. Но в памяти отложились все, с кем оперировал, кому ассистировал, с кем спорил до хрипоты, а кого слушал, как Левитана по радио на фронте, несмотря на глухоту после контузии. И в какой-то момент те, у кого я спрашивал совета, вдруг спросили совет у меня. Не как обычно, поставили передо мной диагностическую задачу и ждали ответа — совсем не так. Спросили, как равного. Знаешь, в ту же секунду на тебя такая гора ответственности сваливается… Один из ведущих хирургов, Мартемьянц, — он тогда уже был полковник с орденом Ленина и парочкой Красных Звёзд, а я при нём майор, — сказал: «Владимир Николаевич, оглянись вокруг, посмотри — что ты видишь? Я тебе сам скажу — ты видишь, как мы уходим. Старые, усталые, бурчащие, вечно недовольные… Уходим. Кто из медицины, кто из армии, кто из жизни. И знаешь, чем кончится? В какой-то из дней ты поймёшь, что теперь ты отвечаешь за всё. Потому что больше никого не осталось. Есть только ты, майор Озеров. И учиться тебе будет уже не у кого — надо будет начинать учить самому. Учить молодых, необстрелянных, робких, сомневающихся. Поэтому мы все, из старой гвардии, так к тебе требовательны, так внимательны и серьёзны. Поэтому и тащим со всего округа больных, чтобы набирался ты уму-разуму…» И после этих слов спросил меня про одного пациента — тяжёлого, непонятного. Спросил, выслушал моё мнение, согласился, по плечу похлопал и добавил: «Ну вот, теперь со спокойным сердцем можно уходить…» И через пару месяцев действительно рапорт подал на увольнение. Он к тому времени и так переслуживал почти четыре года сверх предельного…

Дед помолчал и добавил:

— По этому поводу хочу вот что ещё сказать. Ты меня как-то спросил — что для хирурга самое главное? В жизни, в профессии? Помнишь?

Виктор помнил. Он задавал этот вопрос деду несколько раз — причём самый первый был ещё в школе. В девятом классе он напросился в операционную посмотреть, что там и как, поскольку с выбором профессии всё было на тот момент фактически решено. Нельзя просто так жить в семье трёх поколений медиков и пойти учиться на юриста или кинорежиссёра (а были и такие скачки сознания у подрастающего Платонова). Там, в операционной, в пятнадцать лет он первый и последний раз упал в обморок, хотя операция была очень небольшая, на десять минут — ученик деда, Пётр Васильевич или Петя, как называл его Владимир Николаевич, удалял болт-стяжку из голеностопа. Виктор увидел небольшой разрез в проекции лодыжки и пустяковую каплю крови; спустя несколько секунд он стал воспринимать окружающий мир через зелёную призму и слышать все звуки сквозь забитую в уши вату. Дед вовремя увидел его состояние, вывел из операционной и там уже успел подхватить на руки падающее тело впечатлительного школьника.

Очнулся Виктор на стуле в сестринской. Старшая операционная сестра отвлеклась от своих многочисленных отчётов и держала у него перед носом ватку с нашатырём. Дед настороженно заглядывал ему в глаза, пытаясь понять, насколько глубоко провалился в обморок внук.

— Что это было? — спросил Виктор.

— Нормально. Бывает со всеми, — махнула рукой сестра. — Подыши ещё, бледный весь. Идите, Владимир Николаевич, он под моим присмотром тут побудет.

Дед покачал головой.

— Надо его назад. Чтобы встал там снова и поборол страхи. Сейчас это для него главное.

— А что вообще для хирурга главное? — зачем-то спросил слабеньким тихим голосом пятнадцатилетний Виктор. Ему хотелось казаться сильным, интересующимся, вовлечённым — но он не видел себя со стороны. Дед пристально взглянул в его глаза и сказал:

— Выпей водички и пойдём. Петя там сейчас уже достанет всё без нас.

Платонов опустошил полный стакан холодной воды, и они пошли. Больше он никогда в операционной в обмороки не падал.

Были у него ещё попытки узнать у деда, что же самое главное в работе хирурга, но тот всегда уходил от ответа; Виктору было непонятно — то ли на этот вопрос нет ответа, то ли ответов слишком много, то ли дед зачем-то делает из всего этого тайну…

Платонов вдруг понял, что услышит сейчас ответ на свой вопрос. Спустя почти двадцать лет после того, как ничего не понимающий в хирургии мальчишка попытался упасть