Представление о двадцатом веке - Питер Хёг Страница 31

купол, и под этим шаром его дочь, двенадцатилетняя девственница, будет висеть, удерживаясь лишь зубами и одним из своих тоненьких пальчиков, и, находясь в этом положении, она, он клянется, — и пока он все это говорил, он успел преобразиться в Махараджу, а потом в Арлекина, — выполнит тройное сальто-мортале, а если нет, то провалиться ему на этом самом месте вместе с уважаемой публикой. И тут появилась его дочь.

Когда Рамзес увидел девушку, вся замкнутость, гордость, меланхолическая задумчивость куда-то испарились, и замок его сердца открылся. Она вышла на манеж и начала свой танец, и он сразу заметил в ней те же сомнения и ту же презрительность, которые прежде уловил в незнакомом ему диалекте и свистящих «с» ее отца, артиста-лицедея. Но публика приняла ее равнодушно, аплодисменты оказались жидкими, и тут девушка вступила в толпу галдящих мужчин, улюлюкающих женщин и вопящих младенцев и разрядила в воздух два пистолета, после чего принялась лупить всех, кто подвернулся ей под руку. Зрители, провоцируемые клакёрами, тут же начали испуганно аплодировать. Рамзес не шевельнулся, его приковало к месту видение циркового романа и любви под куполом цирка — мечта, которая всем нам знакома и которую современники Рамзеса Йенсена старались не выпускать за пределы циркового манежа.

Остаток вечера он не отрываясь смотрел, как объект его восхищения взмывает в воздух и парит под аэростатом в свете праздничных фейерверков, изображавших извержение вулкана Везувий, а раскаленные брызги лавы поджигают при этом королевскую монограмму. Когда двенадцатилетняя девочка раскачивалась под шаром — так высоко, что тело ее едва было различимо, но тем не менее хорошо были видны все трюки, особенно смертельно опасные сальто-мортале, кое-кто из публики заплакал от страха. Но только не Рамзес. Он в эти минуты был полон спокойствия, и это подтверждает мифы о том, что любовь настигает человека внезапно и что совершенная любовь презирает смерть. Ему даже хватило присутствия духа, чтобы незаметно ускользнуть до начала пантомимы, ставшей кульминацией праздника, когда все артисты облачились в самые невообразимые костюмы, да еще вымазали лица смесью какао, сажи и жира, чтобы стать похожими на представление датчан о южных европейцах, каковыми и они, датчане, на самом деле являются. И во всем этом сквозило смутное осознание того, что на манеже, да если уж на то пошло, и во всем этом повествовании, наши мечты никогда не предстают в своем чистом, первоначальном виде. Представление заканчивалось, артисты покидали цирк, и не в обшарпанных клоунских повозках, а будто паря на коврах-самолетах, в сопровождении служителей, разодетых как генералы Кромвеля, и вслед им несся восторженный хохот публики, с удовольствием наблюдавшей за тем, как изгоняется вся та бесовщина, что наполняла зал на протяжении представления.

Вдыхая стойкий запах одеколона, в одном из разборных деревянных вагончиков, окружавших шатер, Рамзес поджидал цирковую девственницу — угнездившись среди искусственных цветов, дырявых трико и множества других вещей, которых он не замечал, потому что его сердце уже воспарило вместе с шаром. Когда девушка открыла дверь, Рамзес увидел, что свет рампы совершенно исказил пропорции ее тела. Она оказалась очень маленького роста и крепкого телосложения.

— Я должен стать первым и последним мужчиной в твоей жизни, — сказал он, не понимая, как это он вдруг так красиво заговорил.

Девушка бесстрашно посмотрела на него и тихо рассмеялась оттого, что столкнулась с такой наивностью.

— Слишком поздно быть первым, — сказала она. — И слишком рано последним.

— Тебе же всего двенадцать, — заметил Рамзес.

Девушка задумчиво разглядывала его.

— Мне тридцать, — сообщила она.

Тут она отклонилась назад, тело ее стало мягким, как каучук, голова появилась между ног, во рту вдруг оказалась зажженная сигара, а в руке, два раза обвернутой вокруг шеи, — бокал с вином.

— Ты мужчина, — спросила она, — или бабочка?

Рамзес встал, мгновенно стряхнул с себя нахлынувшее головокружение, свое одиночество, задумчивость и запах опилок, наклонился и поцеловал девушку в губы. Когда она распрямилась и положила свои мускулистые руки ему на плечи и когда они упали на кровать под балдахином, узор которого напоминал купол циркового шатра, он подумал, что это, наверное, единственное в жизни, что невозможно украсть.

Трое суток провели они за закрытыми ставнями, и когда на третий день открыли дверь, то увидели, что вагончик их стоит в одиночестве на холме, откуда открывается вид на большой лес, из-за которого встает солнце. На этом холме — чувствуя нашу и отчасти свою собственную тоску по дикой природе, которая сейчас раскинулась перед ними, Рамзес попытался расспросить Цирковую Принцессу о ее жизни, но она ничего ему не рассказала — ни тогда, ни позднее. Однако не было сомнений, что и она в пении жаворонка и шуршании колосьев на ветру боялась услышать, как за ней захлопывается дверь, и даже на расстоянии опасалась лесных опушек, потому что они похожи на стены, и уже в тот день Рамзес понял, что она станет в его жизни замком, к которому не удастся подобрать ключ, и дальше они отправились странствовать вместе, хотя он так никогда и не узнал ее имени.

Она была такой же ловкой, как и он, и арестовали их всего один раз. Тогда, повиснув на высоте шестого этажа над толпой зевак и полицейских, она внезапно вспомнила свою цирковую жизнь и своего отца, артиста-лицедея, который имел обыкновение, рискуя жизнью, издеваться над публикой и одновременно заставлять ее обмирать от страха. И хотя Принцессе было уже немало лет, она, оказавшись между небом и землей, принялась повторять кувырки и сальто-мортале своей молодости, а когда пятьдесят полицейских все же добрались до нее, она уже столько раз обвилась вокруг решетки балкона, что решетку пришлось отпилить и отправить в тюремную камеру вместе с ней и Рамзесом, которого полиция взяла, можно сказать, голыми руками. Он был целиком поглощен созерцанием ее смертельной акробатики, которая, как и во времена их молодости, привела его в состояние восторга и удивительного покоя. Он чувствовал, что в этот момент ему все равно — что жить, что умереть, у него не осталось никаких желаний, все заполнила собой Принцесса, которая уже давным-давно стала его женой. Чтобы заключить союз, они сперва украли бланки свидетельств о браке, а затем похитили священника, чтобы тот заполнил их и сделал запись в метрической книге.

После ареста им были предъявлены обвинения в тысяче ста преступлениях, совершенных в десяти странах, и прокуроры и делопроизводители следственной комиссии на фоне шумихи об ужасных преступлениях Цезаря Йенсена и при полном отсутствии сведений о Принцессе и Рамзесе прислушивались ко всяким небылицам и легендам: все-таки обвинения в приписываемых им преступлениях, вероятно,