Искусство почти ничего не делать - Дени Грозданович Страница 30

дух мой в момент нового явления на эту зеленую землю был бы так же свеж и бодр, как после летней дремы. И хотя я готов смириться с моим новым воплощением — человеком, рыбой, земноводным, млекопитающим, стрекозой, травинкой, — я все же молюсь о том, чтобы могучий судья позволил мне возродиться в виде любимой птички, которая время от времени (а чаще всего — заметил — когда меня покидает бодрость) прилетает, точно посланник рая, едва не касаясь воды крылом, буквально ослепляя меня фраанджеликовской синевой неописуемого оперения на спине: стремительный и несравненный зимородок! Чтобы, как он, я мог молниеносно взлететь по тоннелю прибрежных ветвей, подобно тому, как жаждущие жизни души стремятся по коридорам времени.

И теперь я буду наблюдать за кем-то отдыхающим после полудня, как он, лежа в своем гамаке, приоткроет глаз, с восхищенным изумлением приветствуя мой полет, если правда то, в чем нас уверяет суровый и вдохновенный маленький филолог из Зилс-Мария, сын пастора из Рёккена[60] (на которого, как говорят, оказала влияние индуистская идея о перерождении), мир без конца подчиняется жизнерадостному da capo[61], «вечному повторению одного и того же».

После обеда ложусь отдохнуть,

При пробуждении ждут меня две чашки чая

Я поднимаю глаза и на солнце смотрю,

Как оно устремляется к Западу.

Счастливый тоскует о том, что день слишком краток,

Хлопотливому длинным кажется год

Тот, кто не ведает радости и ни хлопот

В долгом и кратком следует ходу вещей

                                             Бо-Цзюйи (VIII в. н. э.)

Мечты около красного дивана

Женщину убаюкивает неумолчный, назойливый стук колес транссибирского экспресса, она задумчиво смотрит на угрюмую и пустынную русскую равнину, которая проносится за окном…

стук вечный колес, обезумевших на колеях

поднебесья,

замерзшие окна,

не видно природы,

а позади

равнины сибирские,

низкое небо,

огромные тени

безмолвья, которые то поднимаются,

то опускаются вниз.

Я лежу, укутавшись в плед

шотландский,

и вся Европа за ветроломом экспресса

не богаче жизни моей,

что похожа на плед,

весь потертый ларцами, набитыми золотом,

вместе с которыми еду я вдаль,

мечтаю,

курю,

и одна только бедная мысль

меня согревает в дороге.[62]

Этот отрывок из поэмы Блеза Сандрара «Проза о транссибирском экспрессе и маленькой Жанне Французской» прекрасно передает настроение первой части романа Мишель Лебр[63] «Красный диван». Эти стихи, а еще гипнотизирующая атмосфера метафизического триллера Тарковского «Сталкер».

Вполне возможно, что сталкер — то есть гид, проводник, — который ведет рассказчицу в самое сердце Зоны (мифического измерения, где все может быть!), в этой книге не кто иной, как загадочный и обаятельный персонаж по имени Игорь, который по большей части стоит в коридоре, за которым писательница постоянно наблюдает (почти всегда со спины или в профиль), с которым она перекинется парочкой жалких слов по-русски, которые знает, но который, между тем, словно призван ее тайно сопровождать, как грустный ангел-хранитель.

Ибо меланхолия и ностальгия два главных чувства, которыми пронизан роман.

С одной стороны, грусть по незавершенному (эта мука неудовлетворенности зрелого возраста), но с другой стороны, также и ностальгия по утопиям юности, которые писательница хочет пережить в последний раз, — возможно, чтобы убедиться, что все это окончательно миновало, — пытаясь разыскать старого друга по политической борьбе; товарища по безумной вере в социальную справедливость, в новый мир, в вечную дружбу, в идеалы, которые, как можно догадаться, были близки обоим.

Однако описание мчащихся мимо городов и пейзажей уже само по себе служит ответом, за которым пришла героиня: разруха и запустение посткоммунистического мира, где, словно в немом стенании, сменяют друг друга заброшенные заводы и поля. Впрочем, если правда то, что роман с мрачным наслаждением увлекает нас в атмосферу сумеречных мечтаний, своей разочарованной поэзии падшего мира, возможно, в этой истории также можно усмотреть параллель — хоть и неосознанную — со старинной поэтической традицией Китая: даосской традицией, которую древние учителя обычно называли: навестить друга, не встречаясь с ним.

Хижина на холме

Черная лента подъема в тридцать ли

Я стучу в дверь, некому отворить,

Заглядываю внутрь, там только стол

Наверное, он уехал в своей повозке из веток

Или ушел порыбачить в осенней воде,

Мы встретились, не увидев друг друга.

Напрасный порыв, я гляжу вокруг

На цвет травы под последним дождем,

Шум сосен, в этот вечер у окна

Я сливаюсь с этими чудесами,

Они моют мне сердце и уши,

И однако, нет наслажденья ни хозяину, ни гостю

Тогда понимаю я чистый закон,

Радость исчерпана, я спускаюсь с горы,

Зачем тебя ждать?

                                              Цю Вэй (694–789)

Достигнув цели, писательница вдруг поворачивает обратно, заглянув внутрь дома бывшего друга, который ушел. Очевидно, она тоже поняла «чистый закон» и ей нет никакой надобности ждать ответа, за которым она явилась.

Однако помимо друга, которого ей не хватает (и которого она, возможно, избегает?), героиню преследует и другой призрак — восхитительной подруги, старой модистки, оставленной в Париже на красном диване, символической фигуры старого мира ремесленников. У нее больше индивидуализма, больше наивности и простоты (свойственных людям, живущим одним днем, не строя догадок о возможном). Она молча противится коллективной мечте о революции, столь притягательной в прошлом. Ремесленный мир, старомодный, но дружественный и поистине братский (в данном случае сестринский), к которому, осознав бесполезность своей поездки, без которой она все-таки не может обойтись (и в этом вся сила романа — заставить нас осознать, какими далекими и окольными путями может проходить поиск своей судьбы), она возвращается, чтобы понять, что счастьем — очень простым и долгое время заслоняемым пылом юношеского романтизма — было как раз то самое, незавершенное, что всегда находилось рядом.

Нужно обязательно прочитать эту прекрасную книгу, называемую романом обучения, повествование которой, развиваясь между сном и волшебной реальностью, увлекает нас плавным стилем Мишель Лебр — эта манера скользить, не останавливаясь подробно, — в поэтическое и серьезное размышление о превратностях и неожиданных поворотах в познании самого себя. И может, нам тоже посчастливится понять, что наши давние и навязчивые фантазии играют в нашей жизни ту же роль (вообще-то необходимую) помощника, простого стимула в taedium