Молчание Шахерезады - Дефне Суман Страница 30

Но в доме – да, они всегда незримо присутствовали: в черных покрывалах на зеркалах и темных занавесках, в тишине за ужином при свете газовой лампы, в бесчисленных часах, проведенных матерью перед иконостасом в молитве, в коливе[42], которое она то и дело готовила и относила священнику освятить, чтобы помянуть души ее сыновей. Во вздохах Акиса и слезах матери, которая так и продолжала носить траур. Как бы сильно ни любила Панайоту мать, а все же, стоило ей только от души захохотать, как она ловила тяжелый, уязвленный взгляд. А о том, чтобы они над чем-то посмеялись вместе, не шло и речи. В такие моменты Панайота казалась себе совсем маленькой и незначительной, она с тоской думала об Адриане и Эльпинике и снова чувствовала вину.

Когда Османская империя вступила в мировую войну на стороне Германии и вышел приказ об отправке парней-христиан в рабочие батальоны, Акис попытался спасти сыновей, заплатив за их освобождение от воинской повинности. Но суммы, которую он отдал жандарму в первый раз, оказалось недостаточно: во второй набор к ним явился уже другой жандарм, а в следующий – один сержант.

Этот самый сержант был ненасытным мерзавцем. Акис заплатил ему деньги, в придачу дал сахару и муки, которых хватило бы целой деревне на несколько месяцев, и даже нашел телегу, чтобы отвезти мешки в Бергаму. Но сержанту все было мало. Кто знает, может, он проведал о вспыльчивом нраве бакалейщика и ждал, когда тот сорвется. В конце концов, увидев однажды в дверях лавки скалящуюся рожу, Акис потерял хладнокровие и кинулся на подонка, в чьих руках была судьба его сыновей. Сержант, конечно, не оставил бы это просто так, но Коста и Маноли тем же вечером заявили, что не хотят больше неприятностей для отца.

«Ничего страшного, мана[43]. Будем где-нибудь дороги строить или туннели копать. Да и долго ли продлится эта война? Пусть немножко денег и на приданое Панайоте останется. Сестренка наша должна непременно в лицее Омирион учиться» – с этими словами они, беспечно улыбаясь, сели на поезд на вокзале Басмане. Эта картина постоянно стояла у Катины перед глазами.

Сперва она даже обрадовалась: сыновьям не придется сражаться на фронте. Да что там. У Акиса в Чешме жил друг детства Исмаил – тому уже перевалило за сорок лет, когда его вдруг отправили на восток, к горе Алла-Икпар, потому что в молодости он якобы отслужил на месяц меньше положенного. Жена его Саадет и дети выжили только благодаря Акису: он привозил им муку и масло. Исмаил лишь чудом не погиб в авантюрной операции Энвер-паши[44] и вернулся домой. По крайней мере, ее сыночки, думала Катина, не будут биться в горячих сражениях, не останутся в заснеженных горах на съедение зверям.

Хотя Османская империя и сражалась на стороне Германии в войне, развязанной неверными против неверных, султан призвал к джихаду, а так как сражаться в Священной войне могут только мусульмане, то все иноверцы должны были отправиться в трудовые батальоны.

Впервые об этом услышав, Акис подумал про себя: «Да разве султану придет такое в голову? Эти трудовые батальоны наверняка затея младотурок». Много лет спустя, в Неа-Смирне[45], когда будет заканчиваться уже другая мировая война, он увидит в газете фотографии концлагерей, куда Гитлер отправлял на смерть толпы евреев, и решит, что и те трудовые батальоны, где сгинули его сыновья, скорее всего, придумали вовсе не младотурки, а немцы. Сидя среди пустых стен своей лачуги с цинковой крышей и занавеской вместо двери, он захочет сказать о своей догадке вслух – на миг, лишь на короткий миг забыв, что жены рядом нет, что она его не услышит и не сможет обсудить с ним его идею, забыв, что Катина так никогда и не попала из старой Смирны в новую.

Домой мальчики не вернулись.

Катина уткнулась носом в волосы дочери, украшенные лавровым венком, и закрыла глаза. На шею Панайоты упали слезы.

Сначала перестали приходить письма, а весной Янни, соседский сын, сообщил страшную новость. Трудовые батальоны были не чем иным, как лагерями для военнопленных, где христианские пареньки, вечно голодные и грязные, долбили камень, отчего тяжело заболевали и умирали в собственных нечистотах. Янни и сам чуть не умер от тифа, но в батальон приехал врач – человек, верный своему долгу; он спас парня и даже отправил его на месяц домой, чтобы тот набрался сил. Приехал он весь исхудавший, одна кожа да кости, и во сне нередко бредил – вот так Катина с Акисом и узнали об этих лагерях, где в одной яме лежали в нечистотах мертвые и живые, где неделями не кормили, но каждый день заставляли долбить камень.

С потерей сыновей в душе Катины образовалась незатягивающаяся дыра, и она не знала, хватит ли ей оставшейся части, чтобы быть прежней матерью для дочки. Последние три года она механически выполняла повседневную работу. Да, она старательно заполняла сундук с приданым для Панайоты; когда удавалось поймать дочку, учила ее вышивать, тоненько заворачивать сарму, вымачивать баранину в молоке; варила с соседками кофе во время пикников возле бань Дианы, вечерами, стоя у дома, беседовала все с теми же соседками, читала им написанные дочкой стихи и, случалось, даже смеялась, позабыв свою печаль; но там, по ту сторону зрачка, дыра, зиявшая в ее неподвижной душе, не исчезала.

Теперь она еще больше тряслась над Панайотой. Девочка росла, превращалась в девушку, чья красота привлекала внимание всего квартала, а вместе с ней росла и тревога Катины. Теперь ею постоянно владело одно лишь беспокойство. Бывало, она целое утро молилась перед иконой Святой Екатерины, заступницы незамужних девушек, в честь которой ее саму и назвали.

И сейчас она боялась, что из-за этой высадки греческой армии, которая так взволновала молодежь, дочка отобьется от рук, и не могла уснуть, все думая, как ее защитить.

Издалека донесся грохот, и она вскочила.

– Вставай, Йота му. Идем! Не знаю, что творится, но все эти звуки, пальба из пушек, перестрелки… Ничего хорошего это не сулит. Незачем нам здесь сидеть. Идем, дочка. Отец тоже наверняка это слышал и сейчас придет.

Но Панайота никак