Милли Водович - Настасья Ругани Страница 3

врывается мать. Ватными пальцами она борется с застежкой на джинсах. И рыдает всерьез, по-черному: «Докатилась. Сама одеться не могу. Добейте меня!» Сван Купер вздрагивает, но не сдается горю. Он выискивает слова надежды: одни зацепились за зеленые больничные стены, другие плывут в мерном скрипе кресла-качалки. «Девчонкой я валила лес. Я – топор, – говорит она под грушей в цвету, напрягая бицепсы. – Говорю тебе, я ничего не чувствую. Вот что значит быть вечной».

«Вранье», – бормочет он, шевеля сломанной рукой. Ему нужна битва, и немедленно: дробить черепа, чтобы забыть стоны и рвоту, настоящие страдания матери.

– Так вот как у вас, значит: маленькие девочки всю грязную работу делают? Хорошенький расклад! – глумится он, провоцируя.

Он теперь на ногах, и глаза тоже смотрят сверху вниз, с угрозой. Двоюродный брат, скукожившись, тут же прячется за спину Алмаза. Тот бросает на сестру братоубийственный взгляд и сует руки в карманы штанов. Милли знает, что он сжал их в кулаки. Их дед делает точно так же всякий раз, когда на его фургончике появляется оскорбительная надпись. Сколько их прячется под белыми перекрашенными боками? Сколько «грязных террористов» и «смерть Усаме»? И всегда одно и то же малодушие: счистить краску и забыть, а виновники тем временем смеются во сне. Милли проклинает дни, когда душишь в себе стыд, пытаясь сделать вид, что пятна краски на рукавах тебя веселят. Ей хочется рвать зубами, биться на мечах, но вместо этого – делишь с семьей вздохи и запах растворителя. Пальцы ныряют в перчатки. Новый слой краски ложится на остов их гордости. И все начинается сначала, и кулаки бессильно сжаты. Если б только они могли ударить что-то – скажем, чье-то лицо…

Сван Купер видит, что ошибся. Оба паренька стоят не шевелясь, как воткнутые в землю лопаты. За отсутствием соперника вся его злоба и жажда черепов оборачивается против него. Ведь не станет же он бить девчушку, тем более такую. Он подходит к ней.

– Ты королева чего? – спрашивает он.

Сван касается мятой короны и вдруг вдыхает знакомый запах летней пыли. Запах матери, которая стоит на коленях над растрескавшейся землей грядок и давит ногами клубнику и пауков. Он повторяет вопрос, громче и грубее, с досады на новый отголосок нежности.

Милли колеблется. Ей не нравится приказной тон. И потом, это личное, их с братом.

Первую корону Королевы приставал Алмаз подарил ей на десятилетие. В этот день он позвал ее вместе с местными мальчишками играть в бейсбол. Игра шла превосходно. Алмаз улыбался, Милли бегала быстрее парней. Она даже перехватила на лету мяч, пущенный одним надменно накачанным типом. Но стоило Долорес Гонзалес плюхнуться где-то вдали на садовый стул, Милли стала делать промах за промахом. Милли выбило из колеи то, как Долорес поглаживала позолоченную пластиковую корону, блестевшую у нее в волосах. Вещица совсем ее заворожила. И как только медовые пальцы Долорес прикасались к ней, Милли видела, как на той появляются белые кораллы, сверкают золотистые чешуйки раковин. Ей даже показалось, что перламутровый жемчуг нанизывается на ее волосы и сложные слова выходят изо рта. Новые дарования. Милли твердо решила заполучить корону с единственной целью: стать гениальнее Сая Янга[2]. Во время девятого иннинга она ушла с поля прямо посреди атаки и села рядом с Долорес. Алмаз усмехнулся, когда та, не захотев расстаться с символом власти, бросилась бежать. Погоня длилась всего минуту: Долорес предпочла сломать свое сокровище, лишь бы не увидеть его на голове соперницы. Казалось, тут день рождения должен был кончиться, но это было только начало. Пока Милли представляла, как скормит Долорес острые пластмассовые обломки, Алмаз сказал ей: «Ты перехватила горячий мяч, и ты Королева приставал, тебе разве мало?» Алмаз совсем не шутил и весь остаток дня мастерил из картона корону, достойную Королевы бейсбола. Потому что понял важность короны. Чтобы Милли могла сказать Долорес Гонзалес то, что сам он мечтал прокричать братьям Адамс: «Вы ничуть не лучше меня, просто вам больше повезло!»

Когда наконец ближе к ужину Алмаз водрузил Милли на голову самодельную корону, не возникло ни жемчуга, ни новых талантов. Она просто почувствовала бурлящую силу той, кому десять лет и у кого есть старший брат. С тех пор она гордо носит ее на каникулах, и Алмаз тогда любит называть ее Верховной королевой зануд. Но Милли совсем не хочется рассказывать все это палачу. Уж точно не после выстрелов и мочи. Не надо было ей вообще с ним заговаривать. Только в неприятности их втянет. Надо было просто взять брата за руку и увести побыстрее. Сван Купер продолжает смотреть на нее с тем интересом, от которого все делается возможным и огромным.

– Если это секрет, можешь просто сказать, как тебя зовут, – предложил он.

Молчание.

– При такой силе у тебя должно быть имя.

– Милли, – произносит она наконец недоверчиво.

– Милли. «Королева Милли», как песня?

Она пожимает плечами. Сван Купер не объясняет. Несмотря на все старания, он не в силах заглушить любимый мамин мотив. Язык уже обвивают ее насвистывания. Ее каменистый голос напевает где-то здесь, у самой кромки памяти. Он снова видит ее волосы, похожие в свете молний на водоросли, один наушник ей, другой ему. CD-плеер между их смешливыми телами. «С тобой приходит дождь, со мною – дрожь», – поет она. Не сейчас! – приказывает Сван Купер. Ускользнуть – единственный выход. Он бросает последний взгляд на корону, криво улыбается и кивком велит Дугласу взять их вещи. Оба растворяются в поле, под косыми вечерними лучами.

Милли стоит не двигаясь, хотя готова поклясться: все-таки что-то движется. Что-то шевелится в закутках ее внутренностей. Переходный возраст, думает она с отвращением. В прошлом октябре, когда осень была еще зеленой, Алмаз попросил ее нарисовать, с чем он у нее ассоциируется, такое им дали в школе задание. «Только серьезно», – насупился он, когда увидел на бумаге осла. Милли вывела на том же листке прямой ствол без ветвей, с редкими короткими корнями. «Мертвое дерево», – проговорил он, пораженный безжизненным образом. «Нет! – возмутилась Милли. – Зимнее дерево». Алмаз не стал узнавать, в чем разница, и поспешил показать ей свой автопортрет: набросок змеиного гнезда. На вопрос Милли почему, он ответил: «Сама увидишь, быть подростком – оно так. Путано и мерзко, особенно поначалу». Сегодня слова брата раскрывают весь свой смысл – когда держишься обеими руками за неутихающий живот. Органы в нем ворочаются и говорят друг с другом.

Она не понимает их языка, но чувствует смятение. У нее не первый раз возникает это осеннее чувство.