Кафе на острове Сен-Луи. Родственные души всегда находят друг друга - Сабрина Филипп Страница 28

Я вошла в парк, разве могла я не найти его в этом крохотном пространстве, уже привыкнув искать повсюду? Заметила на дальней скамейке. Он сидел ко мне спиной. Начала медленно приближаться, очень медленно, медленно, ведь эти минуты были на вес золота. Он не заметил, что я стою сзади, поэтому я украдкой подворовывала у жизни картинки: его спина, волосы, склоненный затылок.

Наконец он передо мной, улыбающийся, красивый, как небесное светило, сидит на скамейке, читает и делает пометки в черном молескине, едва оторвав от него взгляд, чтобы поприветствовать меня: “Секунду, – говорит, – еще одно предложение”.

А я стою и смотрю на него, и он знает, что я смотрю, и все вокруг исчезает: и деревья, и листья, и темное небо. Есть только копна его темных волос, голова, склоненная над маленьким блокнотом, очки, скрывающие глаза. Остался лишь он.

Он встал, поцеловал меня. Вежливость, беспощадная вежливость. Я села рядом. Не могла подобрать слова, не была готова к напускной любезности: “Как у тебя дела? А у тебя? А в целом…” Мне ничего не оставалось, как быть любезной, невыносимо.

– Ну что, – сказала я, – ты пропал…

– Да, но ты этого ожидала, правда? – ответил он.

И пустился в объяснения, что в принципе мало о себе рассказывает даже друзьям. Я сказала, что наши отношения нельзя сравнивать с другими. На эти слова ушли последние силы, они прошли навылет через мозг и умерли на моих губах; измученный умирающей надеждой и тревогой мозг оцепенел.

“Вот как? – ответил он. – Почему?” Полюбуйтесь им, сидит передо мной и паясничает. Темные, вьющиеся, шелковистые, мягкие, длинные волосы, от которых не могла оторваться моя рука, эти волосы превратились в шерсть черного пуделя. Он паясничает, кривляется, гримасничает: “О чем ты говоришь? Не понимаю. У тебя никогда не было таких отношений? Нет, в этом нет ничего странного, нет, все нормально, просто так забавно это слышать, какая же ты забавная!”

А я тихо сидела и чувствовала себя глупо. Такие важные, бесценные отношения за какой-то двадцать один день стали вдруг банальными. Надо же, как время влияет на творческие умы. Видимо, у меня не такой ум.

– Я тебя не обидел? – спросил он, глядя на меня глазами побитой собаки.

– Чуть-чуть, – ответила я, – чуть-чуть…

Я как мячик для этой собаки, прыгаю то влево, то вправо, потом закачусь под скамейку, там меня и забудут.

– Поэтому я и позвонил, – сказал он, – почувствовал, что должен, было бы неправильно не сказать тебе, так ведь? Я не собирался уезжать, не предупредив, в конце концов, ты могла бы сама позвонить… Хотя да, если нагружать простой звонок скрытыми смыслами, сделать его становится практически невозможно, но в нашем случае какой скрытый смысл может быть у телефонного звонка?

Я мячик, собачий мячик, подпрыгиваю в пыльном парке, я и сама – пыльная, обросшая грязью устаревших чувств; горстка пыли.

– Пойдем выпьем кофе, – предложил он, – прохладно.

Я пошла за ним, потом поравнялась, ушла немного вперед, какая, в сущности, разница, как идти. Мне не было холодно или жарко, хорошо или плохо, время на этом берегу Сены остановилось.

– Я переделала комнату, убрала все красное, теперь все белое. – Чтобы быть более точной, пришлось добавить: – Я переделала свою комнату, хотела убрать с ее стен твой образ. Она теперь белая, чтобы вобрать тебя в себя по-другому, мне стал невыносим этот красный, красный поцелуев и любви, которой у меня нет. Белый цвет больше подходит для свадеб и скорби, и я прекрасно знаю, что ты торопишься причинить мне мучения, которые очень не свойственны идеальному союзу двух людей.

Какими же тяжелыми были мои шаги…

– Ты теперь можешь спать там, как ангел!

Да уж, сильно сказано, как ангел…

– Давай посидим, – сказал он с улыбкой. – Ну как же хорошо! Какое счастье жить!

Ему кажется, что со мной все отлично, какая ирония. “ВСЕ В ПОРЯДКЕ”, – объясняет он. Завтра уезжает на край света, дела улаживаются, он чувствует себя лучше и очень рад, что уезжает. Он прочитал все книги, которые хотел, закончил театральные курсы, разобрался с работой. КОНЕЦ, да, очень правильное слово, все кончено. Может, вернется в сентябре, но это не точно, да и какая, в сущности, разница?

Как у меня дела? Он захотел, чтобы я рассказала ему… Мои губы настолько отяжелели, что пришлось через силу вы-го-ва-ри-ва-ть слова. Как там надо правильно вести беседу? Что говорят друг другу вежливые собеседники?

“На ра-бо-те-все-в-по-ряд-ке. Я-е-ще-не-ре-ши-ла-ку-да-по-е-ду-в-от-пуск”. Какое облегчение, у меня получилось сложить из слов фразу, все в порядке, я на правильном пути.

– Не решила? – ответил он. – А что так?

Еще один вопрос. Нужно что-то отвечать:

“В-го-ло-ву-не-при-хо-ди-ло!”

Он расхохотался и откинул назад копну своих волос – собака снова стала львом с развевающимися кудрями. К нему снова вернулся львиный облик, и он смеялся, говорил с раскатистым львиным полурыком: “А для чего тебе вообще нужна голова?”

И время снова остановилось, секунды увязли в его смехе, который был глух ко всему, не желая ничего слышать, кроме себя. Во мне крутились только дурацкие мысли и желание прокричать ему все, что вертелось на языке.

Секунды снова продолжили бег: 56, 57, 58… Надо что-то ответить, 59, 60… что-то подходящее моменту, 1, 2, 3… Голова нужна, чтобы думать о тебе, 4, 5, 6, 7… Моя бедная голова болит, 8, 9, 10, 11… болит от твоего отсутствия, 12, 13, 14, 15… болит от ожидания встречи с тобой, 16, 17, 18, 19… я живу только тобой, 20, 21, 22, 23… твоими словами, 24, 25, 26, 27… Дурацкие мысли, а затем звук: “Го-ло-ва-нуж-на-для-карь-е-ры”.

Фееричное выступление, бурные аплодисменты, пожалуйста. Низкий поклон той, которая давно перестала быть собой, но по-прежнему бродит по берегам Сены. На глазах почтенной публики исполнено головокружительное сальто назад с последующим скольжением на коньках по речной глади воды.

И тут меня кольнуло что-то малозаметное и в то же время очень реальное – отчаяние от потери. Потеря, огромная потеря, невероятно ужасная, и отчаяние, ее верный спутник, заполнивший тело вязкой жижей. Я тонула в ней и, как все утопающие, отчаянно барахталась ногами.

– Может, пригласишь меня в жаркие страны? – Ко мне вернулась способность говорить, словно крик на последнем глотке кислорода, перед погружением в темноту водных глубин.

– Там нечего делать, это не место отдыха, – ответил он, и моя голова, нос, уши погрузились в эту темноту. Полное погружение. Я почти перестала различать предметы вокруг себя, он встал, он спешил.

– Я вернусь, – сказал он.

А там, на дне моей сумки, лежал сложенный постер,