Разговор со Спинозой - Гоце Смилевский Страница 28

философии и математики, в то время у меня было шесть или семь учеников, так что я не видел проблем с тем, чтобы взять в ученики еще и Иоганна, но в нем было что-то отвратительное, какая-то заурядность. В его присутствии человек чувствовал себя так, словно держал в руках недостаточно хорошо отшлифованное стекло, но в то же время казалось, что это стекло лучше всего преломляет лучи света, как будто именно хуже всего обработанная призма лучше других показывает чудесную игру света, который проходит сквозь нее, а потом проецируется в красках и абрисах на белой стене существования.

Я говорю, что мне показалась тогда отвратительной его неспособность следовать идеям, я излагал ему учение Декарта о действии Бога по собственной воле, а он глазами описывал круги, треугольники и квадраты, я спрашивал его, что он видит, и он отвечал, что пытается нарисовать Бога взглядом, потому что — зачем ему знание о Боге, если он не может хотя бы нарисовать его, если уж его невозможно увидеть; как ученик он казался мне совершенно безнадежным из-за его неспособности постичь всю совокупность знаний, он цеплялся к одному слову и терялся в своих выдуманных формах, но теперь мне кажется, что он реально проходил через них, что он хотел испытать то, о чем я пробовал размышлять.

«Я хотел бы остаться тут, чтобы жить рядом с вами», — сказал он мне одним субботним утром, только что приехав из Лейдена. Я не знал, что сказать ему, соглашаться или нет — я только посмотрел на сумки, в которых у него, видимо, было все необходимое, чтобы дожить до начала весны.

Однажды, когда мы шли по заснеженной дороге и я говорил о двойственной природе протяжения и мышления по Декарту, он сказал мне:

«Знаете что? У меня такое ощущение, что на том месте, где вы стоите, под снегом есть цветок».

Я отошел на шаг, а он пальцами разгреб утоптанный снег. На земле под ним действительно лежал раздавленный цветок.

Когда мы ели, он смотрел на меня с какой-то жестокостью и нежностью, и это еще более увеличивало двойственное чувство в душе, усиливало отвращение и притяжение, которое я испытывал к нему, сближало их, заставляло их тереться друг о друга, разбрасывая искры, и я удивлялся сам себе, я не мог объяснить природу этого двойственного чувства, и я смотрел на него, перестав есть, иногда он смеялся, фыркал, изо рта вылетали крошки пережеванной еды, и он объяснял, что засмеялся, потому что я так странно смотрел на него, как разглядывают лошадь перед покупкой.

«Вы когда-нибудь покупали лошадей?» — спросил он меня, собирая ладонью со стола упавшие крошки и кладя их обратно в рот.

«Нет», — сказал я.

«Предполагаю, что вы не умеете ездить верхом», — сказал он.

«Не умею. Как вы догадались?»

«По тому, как вы ходите».

«А как я хожу?» — спросил я.

«Как человек, который не умеет ездить верхом, — сказал он и снова засмеялся, — я бы хотел научить вас ездить верхом, — сказал он. — Если бы не зима, я научил бы вас прямо сегодня. Мы могли бы попробовать и сейчас, но это было бы опасно для вас».

«Где вы научились кататься верхом?»

«Я родился в деревне», — сказал он, повернул стул и сел, положив руки на спинку, как будто сев на коня. «Я лучше умею ездить на лошади и косить, чем читать. После того, как умер мой отец, мать не смогла содержать семерых детей. Меня отдали на усыновление в другую семью в Лейдене, когда мне было десять лет. Тогда я и начал учиться читать и писать».

На следующий день, когда я говорил о своем несогласии с учением Декарта об абсолютной свободе человеческого духа, Иоганн прервал меня, сказав: «Ты мне снился. Мы вдвоем ехали на лошади».

* * *

Тебе он тоже снился? Снился в снах, которые ты не мог вспомнить, которые ускользали из твоей памяти после того, как ты открывал глаза?

Страх мертвого тела

Я представлял его. Я представлял, как он подходит ко мне, так, как крестьяне подходят к лошадям, грубо и нежно, я представлял, как он приближается вместе с дыханием и осязанием, а моя душа, душа того, кто представлял, колебалась, моя душа трепетала между счастьем и отвращением, но тело другого я, я-представляющего, не колебалось, это тело приняло игру, возвращало прикосновения, поглаживания и столкновения, вздохи. И, воображая, я чувствовал, как моя рука делает последнее движение по фаллосу, как из него изливается сперма и истекает мне на живот.

Дверь открылась.

«Я не могу уснуть».

«Не можешь заснуть при полной луне?» — спросил я и чуть двинул рукой, чтобы убрать одеяло с тела, но подумал, что он может уловить запах спермы.

«Я не заметил, что сегодня полная луна. Я не могу уснуть, когда выпью вина. А вы не можете спать, когда полнолуние?»

«Я вообще не могу спать», — сказал я и сел в кровати, прикрывая тело одеялом.

«Вы не сердитесь, что я вошел в комнату без стука в это ночное время?..»

«Нет», — сказал я.

Он сел на стул напротив кровати.

«Могу я тут побыть некоторое время?»

«Конечно», — сказал я.

«Я хотел спросить тебя, — сказал он и остановился, глубоко вдыхая воздух. Он почувствовал запах спермы. — Вы постоянно говорите мне об идеях, интуиции и познании. Но никогда ничего не говорите о материальных вещах».

«По Декарту…»

«Нет, не надо вспоминать, что о них говорит Декарт. Расскажите мне, что о материальных вещах думаете вы».

«Во-первых, ты должен понять, что есть разница между материей и формой».

«Разве форма создается не из материи?»

«Именно поэтому материя не то же, что форма, она предшествует форме. Форма — это чистое отрицание, а отрицание не является чем-то положительным — совершенно ясно, что материя, то есть один из трех вечных и бесконечных модусов субстанции, взятой во всей своей полноте и неопределенности, не может иметь никакой формы, потому что формой обладают лишь ограниченные и конечные тела. Тот, кто говорит: я понимаю