Детство: биография места - Харри Юджин Крюс Страница 24

Я не припомню, чтобы кто-нибудь говорил о нем что-то плохое или кто-то плохо к нему относился. Но он отличался от всех нас. Когда Еврей говорил, то его слова звучали не так, как у нас. Поэтому он казался загадочным и им часто пугали детей. Люди в округе иногда говорили непослушному ребенку:

— Если ты не будешь себя хорошо вести, малыш, я просто оставлю тебя Еврею. Просто отдам тебя ему.

Иногда такая угроза действовала эффективнее порки.

Он медленно въехал на дорожку перед домом и остановил повозку под дубом. Уиллали, мой брат и я стояли в пыли, наблюдая за ним. Его волосы на голове были длиннее, чем у любого виденного нами мужчины, а лицо обрамляла длинная грязно-белая борода. Пальцы на его руках были сильно скрючены. Нам очень хотелось заговорить с ним, поболтать с ним, но мы боялись. Когда пыль улеглась под повозкой, Еврей, неподвижно просидев достаточно долгое время, неспешно повернул голову, посмотрел на нас, мимолетно кивнул головой и скованно слез, поставив ногу на ступицу повозки.

Мама вышла из дома с ножницами в руке. Он стоял возле повозки и, когда она подошла, наклонил голову вперед в легком, напряженном поклоне вместо того, чтобы снять шляпу, как сделали бы другие мужчины. Он молчал.

— Вот, принесла наточить, — сказала мама.

Он взял у нее ножницы и медленно повертел в руках.

— Может, за четвертак? — сказал он, отводя от ножниц взгляд из-под густых бровей.

— Я думала, за десятку, — сказала мама.

— Меньше, чем за пятнадцать центов я не возьмусь, — сказал он.

— Пожалуй, согласна, — сказала мама.

— В повозке, — сказал он, — у меня есть очень хорошая ткань. С хорошими яркими цветами.

— Нет у меня денег, — сказала мама, но перевела взгляд на заднюю часть повозки.

— Позвольте показать вам, — сказал он. — От одного взгляда ничего не случится.

— Но и пользы от того никакой, коли у тебя нет денег, — ответила она.

Но он уже направился к заду повозки, и она пошла за ним. Он приподнял один клапан, вытащил рулон с тонкой, ярко окрашенной тканью и накинул небольшой кусок на руку.

— Потрогайте, — сказал он. — Очень хорошая ткань.

— Нет у меня денег, — сказала мама. Но она все равно щупала ткань, медленно, позволяя ей скользить сквозь пальцы.

— Как насчет чутка кукурузы для моих животных, — сказал он, — и чутка сена?

— В этом году мы заготовили мало сена, — сказала она. — Сейчас у нас маловато денег, чтобы запасаться им.

— Поищите у себя пятьдесят колосьев кукурузы и две связки сена, — сказал он. — За эту сумму я, возможно, согласился бы отдать вам три ярда. Эта ткань очень хороша.

— По мне, так она не стоит пятидесяти колосьев и такого количества сена, — сказала она. — Мы не собрали столько сена в этом году.

— Тогда пятьдесят пять колосьев, — сказал он, — и одна связка сена.

— Как по мне, тебе достаточно будет сорока пяти колосьев и одной связки, — сказала она.

— Это очень дешево для такой красивой ткани, — сказал он. На мгновение он заглянул во тьму крытой повозки, словно ожидая найти там какой-то ответ. — Но только ради вас я соглашусь на эту сделку.

Пока они разговаривали, выражение лица Еврея ни разу не изменилось. Мама оставила ему ножницы и вернулась в дом. Он распряг свою двойку, отвел на стоянку и напоил из корыта. Мы пошли за ним чтобы посмотреть, как он складывает кукурузу и сено в мешок. Он делал это очень медленно и очень осторожно. Он никогда не выглядел грустным или счастливым. Он не говорил с нами, а мы с ним. Он говорил только во время торговли, ровно столько, сколько требовало дело. Он делал свою работу с ощутимой усталостью, но с завидным терпением.

Мы смотрели, как он вымыл лицо и руки в корыте с водой на стоянке, а затем запряг свою команду обратно в повозку. Его искривленные пальцы быстро и уверенно точили ножницы на точильном камне. Мама вернулась и увидела, как он разрезал рулон ткани заточенными ножницами. Когда он закончил, она молча достала из фартука два коричневых куриных яйца и дала ему. Он так же молча взял их и замер, словно взвешивая в руке.

— Я подумала, тебе бы они пригодились, — сказала она.

Он молча кивнул, повернулся и медленно полез в заднюю часть повозки, достав оттуда три крошечных мятных шарика. Еврей протянул руку перед Уиллали, братом и мной. У него на ладони лежали развернутые конфеты, посыпанные кондитерским сахаром.

— Тебе, тебе и тебе, — сказал он, раздавая нам по конфете.

Еврей повернулся к моей матери, слегка поклонился и перелез через колесо на сиденье повозки. Когда он поднял вожжи, пара его разномастных кобыл втянулась в свои упряжки и они поехали прочь. С конфетами, тающими на языках, мы стояли и смотрели, как удаляется повозка, чувствуя себя так, словно только что вернулись из долгого странствия, путешествия в мир, о котором мы догадывались, но никогда не видели.

Той ночью я проснулся от сильного жара. Мама, как и всегда при зубной боли, лихорадке, боли в горле или ушах, глазной усталости или головной боли, послала моего брата домой к арендатору за волосами. Когда посреди ночи Хойет постучал в дверь Тетушки, она сразу поняла, зачем он пришел, и, не зажигая свет, встала в ночной рубашке в дверном проеме под ярким как день светом луны и тяжелыми ножницами отрезала от своих волос две пряди размером с наперсток.

Мама сказала, что волосы с Тетушкиной головы удерживают тепло в наших ушах, а их масло снимает боль. Иногда казалось, что это помогает, иногда — нет. В этот раз чуда не случилось. Волосы оставались в моих ушах и на следующее утро — еще туже, чем раньше, потому что каждые час или два она заталкивала их все глубже и глубже, однако у меня все еще держался жар, и ноги начали скрючиваться. Они согнулись в коленях, и связки медленно подтягивали пятки все ближе и ближе