Бельтенеброс - Антонио Муньос Молина Страница 23

отчетливостью в ее движениях проступала завуалированная и несомненная дерзость, хладнокровное бесстыдство соблазнения, обволакивавшее меня мутной взвесью двойной боли — желания и бесчестия. Она прикрывала глаза, касалась микрофона губами, проводила руками по бедрам, выпячивая живот, двигая им под ритмичные спазмы музыки, но лицо ее оставалось бесстрастным, словно принадлежало другой женщине, которой здесь не было, которая не могла быть уязвлена ни позором, ни сладострастием, — Ребеке Осорио, ее двойнику, образу, сотканному из памяти и лучей света, слепленному в воздухе из мимолетных языков пламени.

Взгляд ее был устремлен в зал, прямо на меня, но видела она не меня: в упор, словно вызывая на дуэль, она глядела в ложу, где мерцал красный огонек сигареты, и тут я припомнил учащенное дыхание и слова того мужчины: «пой для меня, одевайся и раздевайся для меня» — и подумал, что все ее движения, жесты — это и вызов, и самозаклание. Голос ее умолк, фортепиано стихло, сухие и гулкие звуки бонго сначала внезапно разогнались до барабанной дроби, а потом белые ладони опустились на туго натянутую кожу, снимая резонанс. Вслед за воцарившейся тишиной, когда она, на миг замерев с откинутой назад головой, вновь пришла в движение и возобновились удары, но только совсем тихо, как будто забилось сердце: и мое сердце, что долгие годы билось бесстрастно и ровно, а теперь заколотилось так, что каждый удар стал уколом боли; и сердце Андраде, приходившего сюда каждую ночь умирать от желания и ревности; и сердце того мужчины, который курил и смотрел, чья неугасимая сигарета упорным и бессонным зрачком рдела во тьме. Экзальтация и бесстыдство достигали у меня на глазах кульминации в булькающем ритме бонго, и ритм этот, казалось, осыпал девушку ударами, словно ослабевшего боксера, расчленяя ее, швырнув на колени, методично навязывая ей резкие, синкопированные движения в танце обнажения, в котором она, будто срывая с себя кожу лоскутами, снимала длинные, до локтей, перчатки — одну, потом вторую, спускала с плеч бретельки черного шелкового платья, опавшего сначала до талии, затем соскользнувшего к ногам текучей блестящей субстанцией, растекшись лужицей ртути, из которой вырастало обнаженное тело: голова опущена, лицо укрыто волной волос, руки скрещены на животе, дыхание тяжелое, подгоняемое не усталостью — яростью. И через секунду она, подобно сверкнувшей молнии, пропала во тьме.

Когда раздались аплодисменты, робко оживая после всеобщего паралича ослепления, и на столиках вновь засветились голубые зонтики, я огляделся, словно пробуждаясь ото сна и надеясь обнаружить какие-то его фрагменты. Но огромное пятно света выхватывало из тьмы лишь пустое пространство и только что потревоженные половинки занавеса на сцене. Занавес ложи вновь был задернут. Я тщетно жаждал получить некое подтверждение, что увиденное собственными глазами происходило на самом деле, но одновременно меня страшила перспектива разувериться, выйти из заблуждения, если я начну доискиваться, собирать доказательства. Я встал, ощущая себя ничуть не менее оцепеневшим, чем когда выходил из магазина, и начал пробираться между темными силуэтами потребляющих коктейли посетителей, разыскивая дорогу к гримеркам. Прошел по коридору, освещенному красной лампочкой, между штабелями ящиков с бутылками. В конце обнаружилась закрытая дверь, на ней — картонная карточка, два напечатанных на машинке слова: «Сеньорита Осорио». Я распахнул дверь — там была она: сидела спиной ко мне, перед зеркалом. Однако еще до того, как взглянуть ей в лицо, я понял, что, сделав это, ее не узнаю.

8

Я, разумеется, мог бы просто закрыть дверь, пробормотав извинения, будто ошибся, однако с самой первой минуты в Мадриде все мои действия опережали сознательно принятые решения, так что прежде, чем я увидел ее, — у меня мелко тряслись руки, как у алкоголика, что судорожно тянется к первой рюмке, и посмотреть ей в лицо я не решался, — глазам моим предстало собственное ошарашенное лицо, седина, измученные гостиничной бессонницей и дорожным одиночеством черты. Мне показалось, что я не видел себя годами и только сейчас с безжалостной ясностью осознал последствия хода времени. Теперь я ничем не отличался от других — тех, кто после полуночи ищет и находит убежище за металлической рольставней ночного клуба «Табу», оплачивая возможность из кромешной тьмы безнаказанно пялиться на женщину, ослепленную ярким светом и защищенную только своим презрением, женщину, что представала их взглядам обнаженной на пару секунд, на тот точно отмеренный промежуток времени, за который они смогут убедиться в том, что видели настоящее тело, а не призрак, не плод своего воображения. Когда я ворвался к ней в гримерку, она резко обернулась, однако я, очевидно, оказался вовсе не тем, кого она ожидала увидеть и чьего появления опасалась, и поэтому, с неподдельным разочарованием и досадой, отвернулась и принялась подкрашивать губы, глядя на меня в зеркало. Должно быть, она увидела меня таким же, каким увидел себя я сам, разве что с преувеличенной жестокостью юности: лет ей явно было не более двадцати. Макияж и прическа ее старили, но не слишком: явленное мне чудо объяснялось хорошо продуманным освещением сцены. Она и сейчас представляла собой почти точную копию Ребеки Осорио, однако теперь это была уже не она, а некий черновик, набросок: со временем, когда черты затвердеют, лицо это сможет либо еще больше приблизиться к оригиналу, либо совершенно отдалиться от него. Сейчас, оказавшись к ней ближе, когда прошло первое изумление, заставившее меня остолбенеть, когда развеялись миражи, мне стало понятнее, в чем заключалось сходство двух этих лиц, удалось разъединить, как элементы смертоносной отравы, черты так растревожившего меня лица. Нос был точно такой же, такие же рот и глаза. Особенно блеск и прозрачная глубина глаз, чей взгляд, направленный в зеркальное стекло, был устремлен на меня, будто пронзая прошлое, как будто то, другое, лицо, столь схожее с лицом этой девушки, было всего лишь маской, в которой живыми оставались только глаза Ребеки Осорио, и узнавали меня только они — ее взгляд, без тела.

С холодным безразличием она поинтересовалась, кто я такой. И сказала, что публике запрещается посещать гримерные. Наклонившись к зеркалу, она подкрашивала губы: мое присутствие, судя по всему, занимало ее лишь отчасти. Заговорил я не сразу. Меня останавливало чувство, будто я смотрю на себя со стороны, ее глазами, а она видит во мне соглядатая — алчного и развращенного. Взглянув на туалетный столик, между пудреницами и баночками с косметикой я вдруг заметил роман Ребеки Осорио — не менее потрепанный, чем те, которые читал в магазине Андраде.

— Я — друг Андраде, — сказал я. — Привез ему кое-что из Парижа.

Не отрываясь