Отдаляющийся берег. Роман-реквием - Левон Восканович Адян Страница 23

Они везли нашего Аталамунц Саргиса, Бахши, его семью и старую мать, Балабека со всей семьёй, Вагаршак-даи, Коля-даи. В машинах по обе стороны кузова стояли красноармейцы. Какие дни пережили люди! Камень бы этого не вынес, а человек выдерживает. Дед твой, отец мой значит, который всё это видел и сам исстрадался, наставлял: человеку дано два уха и один рот, чтобы побольше слышать и мало говорить. Что верно, то верно.

Он тяжело поднялся с места и прошёл на балкон. Долго простоял, вернулся хмурый и, усевшись за стол, сказал:

— Когда я приехал в Сумгаит, здание центральной почты только-только начали строить. Посмотри, что отсюда видно. Горком с горисполкомом, огромный клуб завода синтетического каучука, ваша школа, соседние кварталы, доходящие до самого моря, — всего этого не было, мы их позже подняли. Нет здесь ни одного дома, где не остались бы следы моих рук. Чего я только не делал, был и каменотёсом, и плотником, и штукатуром. Такую красоту построили, не город, а куколка. Народ сюда съехался из всех азербайджанских районов. Сейчас двести пятьдесят тысяч душ здесь живёт, а раньше, — отец покачал головой, — раньше тут, кроме песков, бурана да пурги, ничего не видели. А когда сёстры мои приехали, вообще ничего не было. Сотня с лишним длинных дощатых бараков, об удобствах и толковать смешно. Одна колонка на несколько бараков и нескончаемые очереди за водой и для стольких же бараков длинная каменная уборная. И тысячи совсем юных парней и девушек, армян из Карабаха, без ухода и без пригляда, привезённых по вербовке. Армян было до того много, что для них открыли вечерние школы и библиотеку. Позже всё это позакрывали, библиотечные книги тысячами валялись на свалке, мы с товарищем, он был из Неркин Оратаха, крановщик с трубопрокатного завода, сейчас он в Ереване, зовут Илья, в милиции служит, — так вот, пошли мы на свалку и насобирали себе довольно много книг. — Отец встал и снял с книжной полки томик.

— Вот этот сборник туманяновских стихов я там и подобрал, на свалке. А ну-ка послушай, это из песен ашуга Кярама, Туманян обработал текст и вставил его в рассказ «Олень»:

Я видел, господа, весной зеленой —

В этих горах плакала косуля,

Ее малыш в растерянности полной,

Стоял, прижавшись, к матери в слезах…[3]

До чего же здорово! И трёх сыновей такого человека, между прочим, выпускников Сорбонны и Петербургского университета, большевики сгноили в сибирских лагерях. А вот это, ты только послушай, что за стихи:

Из-за угла укромного

Поднялся наш Чалак,

Идет по лесу темному

За ним мой храбрый брат.

Ясно и просто, так ясно и просто, что чудится, стоит тебе присесть, и ты сам напишешь не хуже. Только ведь это сколь просто, столь и гениально. Послушай дальше:

Мне слышен звон их голосов

В том девственном лесу,

И я зову их вновь и вновь…

Мне кажется, придут.

Напрасно все… они давно

Ушли из наших гор,

Остался звон их голосов,

Что слышен до сих пор…

Читаешь, и комок в горле, словно всё это про наши леса, про моего брата Дживана, которого с тремя сверстниками-односельчанами упрятали за решётку. Они пасли скотину на выгоне и случайно, не понарошку сломали ножку соседскому ягнёнку. Признаться побоялись и привязали ягнёнка к кусту, а вечером пригнали коз и овец в деревню и говорят, ягнёнок, мол, потерялся. Сказать всё как есть испугались. Ну, шум-гам, они в конце концов рассказывают правду. Поутру идут на выгон — у куста не ягнёнок, а только косточки, либо волки сожрали, либо шакалы. Отец купил хозяевам овцу, возместил убыток. Но кто-то из деревенских — то ли сосед Шахназар, то ли Грант из дома на холме, то ли Сугумун из Ферин-кюмера, который мечтал стать председателем сельсовета и таки стал им, — кто-то шлёт анонимку в Баку, в редакцию газеты «Коммунист», дескать, председатель сельсовета Ерванд Арушанян покрывает своего проворовавшегося племянника. Донос переправляют в областную прокуратуру, оттуда в районную. Своего племянника Ерванду кое-как удалось спасти, а двое других — брат и его приятель Армен — угодили в тюрьму, дали им по семь лет. Через четыре года брата привезли домой слепого. Парнишка, почти ребёнок, глаза красивые, распахнутые, да незрячие. Как он любил наши горы да ущелья, на каждый звук из лесу — летучей ли мыши, кукушки ли — норовил отозваться. Из Закаталы повезли его посреди летнего зноя в Баку в закрытом металлическом фургоне, потому-то, говорят, он и ослеп. Поди проверь… Бедный наш отец, чего он только не делал, куда только не возил брата, всё понапрасну. Да и что он мог, нищий безграмотный крестьянин? Брат умер. А приятель его Армен умер ещё в тюрьме. Странное дело, но третий их приятель тоже умер молодым. Когда брата посадили, за нашими свиньями стала присматривать сестра Ася. В лесу, совсем одна. Как мальчик, вскарабкивалась на дуб и стряхивала наземь жёлуди. После Асиного отъезда свиней поручили мне. С деревенскими пацанами мы гнали их в лесную чащу, куда средь бела дня и то не попадали солнечные лучи. Высоченные, чуть не до неба деревья колышутся, бесшумно, плавно, докуда хватает глаз уходят ввысь, временами раздаётся скрип, а потом воцаряется тишь, и только пробегает поверху лёгкий ветерок и шелестят пепельного цвета листья; они клонятся в одну сторону, трепещут, сквозь крону насилу пробиваются солнечные лучи, поблескивают наискось и слепят глаза, кукует сладко, мечтательно и печально кукушка. Какое это было блаженство! На белых стволах бука мы ножом увековечивали свои имена.

— Видел, — вставил я, — на деревьях у ключа Хырма ваши имена красуются до сих пор, разве что зарубцевались.

— Да что ты! — восхитился отец, чуть удивлённо и чуть снисходительно. — Интересно. Сколько времени прошло, сколько всего было, хорошего и дурного, сколько воды утекло, а те деревья стоят себе год за годом днём и ночью, зимой и летом, в непогодь и вёдро, стоят и, словно родная мать, дожидаются тебя. Деревья хранят в сердце наши имена, мы же в сердце и памяти храним их облик и тоскуем по ним… Человек не должен отрываться от своей земли, отчего дома, родимых гор и ущелий, родников и тропинок. Потому что ты счастлив, покамест ощущаешь под ногами родную почву, без неё нет тебе счастья. Где родился и вырос, там и живи, чтобы не изводить себя саднящей болью и