Живое свидетельство - Алан Ислер Страница 22

Каким прожорливым стариком он стал, Энтуисл продемонстрировал за столом. Он сидел, скрючившись над тарелкой, словно опасался, как бы кто ее не отобрал. В курицу он вцепился с жадностью. С шумом всасывал в себя пюре, залитое мясной подливой.

— Хлеб не любишь? — спросил он, ухватил булочку с моей тарелки, разломил надвое и каждую половинку густо намазал маслом. — Ну что ж, неплохо, — сказал он. — А на десерт что? — В его тоне, в выражении лица, чуть ли не собачьем, чувствовался страх, что никакого десерта не будет, что я, как и весь мир, могу его предать.

— Твое любимое, — ответил я. — Что скажешь насчет карамельного пудинга из «Маркса и Спенсера»? Я только подогрею его в микроволновке.

— Хороший ты парнишка, Робин, — сказал он. — Весь в мать. Со сливками?

— Со сливками.

Раньше Энтуисл ел без особого аппетита, никогда так на еду не набрасывался.

— Надо жрать все что можно, пока зубы при мне.

Я сидел и терпел его отвратительные манеры, и тут на меня снизошло озарение — казалось, божественное, но на самом деле сатанинское.

— Знаешь, Сирил, попробуй обратиться к Стэну Копсу. Самый подходящий для тебя биограф.

Энтуисл о нем и не слыхивал.

— Он Копс или Кобс? Через «п» или через «б»?

— Через «п».

— Что-то жидовское слышится в этой фамилии.

— Он американец, точно еврей, ну и что с того? А еще он известный биограф, писал об английских художниках восемнадцатого и девятнадцатого века. Можешь почитать.

— На хрен мне еврей?

С тех пор как из его жизни ушла нееврейская еврейка Фрэнни, его антисемитизм только усиливался. Это при том, что была серия картин о Холокосте — из-за них он отказался от членства в Королевской академии (об этом я вам непременно расскажу), теперь они висят в галерее Энтуисла в музее Табакмана в Тель-Авиве; это при том, что он с гордостью принял из рук президента Израиля медаль — за заслуги перед еврейским народом. После предательства Фрэнни в нем проснулись гены — те, что спали в его предках со времен резни в Йорке[72].

— Если решишь к нему обратиться, — сказал я, — не упоминай моего имени, ладно? Я предпочел бы не иметь к этому отношения.

Впрочем, этого опасаться не стоило. Что бы Энтуисл ни делал, он подавал это как собственную идею. Разве на такого непревзойденного гения может хоть кто-то повлиять?

Но я-то что затеял? Видимо, мне хотелось отомстить за мамулю, которой уже шесть лет как не было на свете, потому что их роман Энтуисл закончил по обыкновению — с небрежной бессердечностью. Никогда не забуду мамулиных слез, ее отчаяния. «Робин, дорогой, я не покончу с собой только потому, что есть ты. Ради чего еще мне жить?» Но мамуля рыдала de profundis[73]. Она так его и обожала всю жизнь, с кем бы дальше ни связывала ее судьба, и она уж точно не хотела бы ему зла. Стэн, разумеется, отыскал бы мои мотивации в сочинениях Фрейда. Эдипов комплекс, записал бы он в своем блокноте и стал бы укладывать мою жизнь в это прокрустово ложе. Я почти уверен, что не желал ни Стэну, ни Энтуислу ничего хорошего, но плохого желал только Энтуислу. Других настолько неподходящих компаньонов и представить трудно. Я уверен, есть и десятая муза, и имя ее — Беда. Она обитает в пещере Злобы. Она, полагаю, меня и вдохновила.

А теперь мне предстояло расплачиваться за свои слабости. Когда после приятного прощального ужина с моим американским издателем я вернулся в нью-йоркский отель, на телефоне у кровати тревожно мигала красная лампочка. На автоответчике был голос Энтуисла — он раздраженно интересовался, куда я на хрен пропал, и требовал, чтобы я сей же час ему перезвонил, если, продолжал он с издевкой, я смогу выделить время в своем сибаритском расписании. «Боже правый, Робин, что за херня?»

Сначала я попробовал позвонить ему во Францию — думал, он там. Но нет. «Не повезло тебе, позвонивший! Мы с Клер можем быть здесь в куче мест — это смотря какое время суток. А если смотря какой день, так мы можем быть в мрачном и унылом Йоркшире, Господи, спаси. Попробуйте позвонить туда. Мне, собственно, плевать». Я позвонил в Дибблетуайт, и — о удача! — он оказался там.

Он прочитал в «Гардиан» статью, осуждающую в обычной антиамериканской манере, культ огнестрельного оружия в Соединенных Штатах, где возмущенный журналист описывал недавний инцидент, когда безо всякого повода в Нью-Йорке стреляли в писателя Стэна Копса «известного здесь прежде всего по фрейдистским биографиям Хогарта и Тернера». «Если литератор подвергается нападению в книжном магазине [sic], — продолжал журналист, — то о какой безопасности может идти речь?» Энтуисл был очень встревожен. Что мне известно о Копсе, в каком он состоянии? «Этот ублюдок вообще жив? Никто из здешних его найти не может. Он исчез. Боже правый, Робин, у этого сучонка все мои бумаги — да, копии, но все равно: документы, письма, наброски, фотографии. И где теперь они? Робин, я должен все узнать. Первым делом — этот недоносок еще не сдох?»

Я, как мог, его успокоил, рассказал все, что знал. Стэн жив. Пуля — вот чудо-то — не задела жизненно важные органы. Его уже выпустили из больницы, он поправляет здоровье у родственников в Коннектикуте. Никаких оснований для паники нет.

— Робин, поезжай туда, к нему. Проверь, все ли в порядке с моими бумагами. «Здоровье поправляет», да? Говнюк ленивый. Ему книжку надо дописывать. И сколько он еще, гнида, будет поправляться? Ты уж все узнай, ладно?

— Извини, Сирил, не могу. Завтра утром я улетаю в Лондон. Я даже позвонить ему не могу. Никто из моих знакомых его номера не знает.

— Задержись на несколько дней. — Он нарочно говорил умоляющим тоном, даже старческой дрожи в голосе подпустил. — Ты найдешь ублюдка, Робин. Не ради меня, так ради мамули. Точно не знаю, но там могут быть какие-то ее письма ко мне. Пусть уж твое воображение подскажет, что в них может быть. Ты же хороший сын, а? — Он выдержал секундную паузу, перешел на категоричный тон: — Клер тебе, сучонку, привет передает.

Прежде чем он повесил трубку, я успел услышать хриплый смешок Клер. «Ah, quel salaud! Sans „feu-quine“, alors!»[74]

Подумав, я все-таки сообразил, через кого мне выйти на поправляющего здоровье Стэна — через Хоуп. Она так и жила на 84-й улице, которую теперь переименовали в улицу Эдгара Аллана По — кто-то вспомнил,