Пришельцы и анорексия - Крис Краус Страница 22

была слишком большой, чтобы ее вырезать. Мы решили, что Дэвид с его аристократическим прошлым и полной медицинской страховкой мог бы стать идеальным кандидатом на экспериментальное высокотехнологичное лечение в центре СлоунаКеттеринга, или где-нибудь в Швейцарии, или в Париже, однако он от всего отказался. Его вполне устраивал Святой Винсент. Работающий в отделении онколог был пакистанцем и ценителем исламской поэзии, которую переводил Дэвид; они обменивались эпиграммами на арабском.

Дэвид растолковал мне, что совсем скоро он умрет. Его голос звучал изнутри ужаса, в котором пребывал Дэвид, и в то же время находился от этого ужаса очень далеко. Мы часто обсуждали понятие «хорошей смерти», преобладавшее в западной культуре на протяжении всего девятнадцатого века; и вот она пришла к нему. Доктор-поэт отправил его домой, чтобы он отдохнул перед курсом химиотерапии, назначенным для галочки.

Я зашла проведать Дэвида в его квартире на авеню А перед вылетом в Окленд. Его только что перевезли из больницы домой, и его жена Лин Рэттрэй спросила, могу ли я сбегать за подушками. Самолет улетал через три часа, и я выбежала из квартиры, поймала такси, закупилась, поспешила обратно и влетела в квартиру на четвертом этаже без лифта вся в поту.

Дэвид вяло улыбнулся: «Крис, ты кремень», — и я ушла, чтобы успеть на самолет.

Кто мы

Мы никто

Чего мы хотим

Человеческую голову

Кто мы

Мы все

Чего мы хотим

Большой переносной вентилятор

И аэроплан

Чтобы полететь

Зум голли голли голли

Зум голли голли

Зум голли голли голли

Зум голли голли

Жизнь взлетает, словно самолет!

— Барбара Барг. После пахоты

Исполнено в фильме «Грэвити и Грейс»

Тридцать часов спустя я приземлилась в Окленде. Было восьмое января, разгар новозеландского лета. Хелен Бенхэм была в отпуске, поэтому не дожидаясь, пока пройдет джетлаг, я позвонила Чеву Мёрфи — моему старинному и самому близкому другу в Новой Зеландии — и он, как всегда, оказался рядом. Чев был одним из тех редких людей, с которыми заводишь разговор во время самой первой встречи и знаешь, что он будет длиться всю жизнь. Мы то были, то не были влюблены друг в друга лет, наверное, двадцать, попутно меняя города. И хотя Сильвер видел Чева в гораздо менее радужном свете — щербатый аферист-самоучка, вечно без работы, — он обрадовался, что Чев оказался рядом. Значит, мне будет с кем поговорить. В этот мой приезд Чев жил на пособие. У него было полно времени и совсем не было денег. Поэтому мы договорились, что если я за всё заплачу, мы проведем несколько дней на побережье.

Я уже говорила, что была очень напугана? Я вышла из самолета со сценарием и одним-единственным письмом от Хелен Бенхэм о предоставлении гранта и каким-то образом за четыре месяца должна была снять кино. С тех пор, как я отсюда уехала, прошло больше десяти лет, у меня не было ни связей, ни продюсера. У меня часто случались приступы болезни Крона, но дома обо мне заботился Сильвер, он отлично справлялся, и мы обходились без врачей — а что если приступ случится здесь? Предполагалось, что Чев будет кем-то вроде телохранителя, духовного наставника.

Чев был профессиональным энтузиастом. Я не знаю никого, кто умеет получать большее удовольствие от книги, или песни, или, скажем, куртки. В своей комнатке на Грей-Линн он соорудил алтарь с изображениями женщин, которым он на тот момент поклонялся. У него даже была фотография Симоны.

Когда Чеву было двадцать, он хипповал: жил в лондонском районе Эйнджел, месяцами напролет принимал галлюциногены вместе со своей роскошной подружкой-англичанкой. Она даже отправилась с ним в Веллингтон, но потом ушла, и взгляды Чева ожесточились. Два его лучших друга из Гамильтонской школы для мальчиков были лидерами Революционной партии рабочих. По сравнению с левыми хиппующими студентами РПР была серьезной организацией, поговаривали даже, что у них были связи в Албании. Хэнк и Мартин, один — профсоюзный деятель, другой — поэт, взялись за переучивание Чева, и у него отлично получалось. В отличие от парней, Чев был самым настоящим люмпен-пролетарием. В пятнадцать лет он бросил Гамильтонскую школу для мальчиков и пошел работать; его отец был простым поденщиком. При этом Чев прочел больше тех, кто учился в университете. Политические взгляды задали курс его интеллектуальному любопытству. Он прочел Ленина, Маркса, Хабермаса. «Если один человек что-то написал, значит другой человек должен быть в состоянии это понять», — говорил он с ослепительной и раньше времени обеззубевшей улыбкой.

Примерно во времена Леха Валенсы новозеландская Революционная партия рабочих развалилась. Хэнк и Мартин, как и другие коммунисты, вновь обратились к нуждам своих молодых семей и карьер. Чев, у которого ни семьи, ни карьеры не было, отрекся от своих взглядов лишь наполовину. Он перешел в лагерь троцкистов — они всегда были в меньшей степени пуританами, нежели РПР, включали в свою повестку права геев и лесбиянок и культурную политику. В том году Чев с транспарантом в руках возглавлял Марш за права геев. Он решил, что он тоже гей. После долгих размышлений он сменил позицию на бисексуальность. Бисексуальность, которую одинаково высмеивали и геи, и гетеросексуалы, предоставляла целое поле возможностей для активизма.

Три года назад я навестила Чева в коммуне Лиги социалистического действия. Вместе с пятью товарищами он посменно работал на картонажной фабрике и в колбасном цехе. Оклендское отделение решило бороться с разобщенностью членов Лиги социалистического действия, переселив их из дешевых и уютных викторианских квартир возле университета в типовой дом в промышленном районе Отахуху, в пятнадцати милях к югу от Окленда. Чева назначили ответственным за проведение Первого ежегодного троцкистского барбекю Отахуху. Он был искренне счастлив. За два года до этого, когда Чев вернулся в Лондон и работал швейцаром, между нами разгорелся страстный роман, мы поклялись никогда не взрослеть, т. е. не превращаться в Хэнка и Мартина.

Но на этот раз всё выглядело иначе. Лигу социалистического действия распустили через некоторое время после падения Берлинской стены в 92-м. Чеву исполнилось сорок пять лет, и не было больше ничего заманчивого в его статусе холостяка, в том, как он менял одну паршивую работу на другую, в том, что у него не было ни дипломов, ни востребованных на рынке труда навыков. Он был коммунаром до мозга костей, созданным для жизни в общине.