Как читать книги - Моника Вуд Страница 21

– Я живу в Белмонте, тут недалеко. Можно автобусом, но можно и пешком, если тянет на подвиги.

– Меня тянет. – Полнейшая ложь. Тянет меня зарыться в яму.

– Тогда почему бы тебе не заглянуть ко мне на ужин в четверг, часов в шесть? В пятницу заседание Книжного клуба, и, может, опробую на тебе кое-какие вопросы. – Она записывает адрес на магнитном блокноте, который Вики прилепила на холодильник. Блокнот озаглавлен «ГЕНИАЛЬНЫЕ МЫСЛИ». – Ограничения в еде есть?

В ответ я смеюсь, и она следом – в тюрьме мы ели все, что нам давали, так что получилась тюремная шутка.

– Харриет, я приду. – Я стараюсь, чтобы это не прозвучало уж очень пылко, но, если честно, меня уже переполняет нетерпение.

Она достает из сумки расписание автобусов.

– Тебе надо дойти пешком до Конгресса. А там маршрут номер 4.

– Сколько стоит проезд?

– Я покупаю месячный проездной. С парковкой тяжело, а поездка в автобусе расслабляет. Кажется, одна поездка стоит доллар пятьдесят. У тебя есть мелочь?

– Думаю, да. Я сегодня в «Ренис» белье покупала.

– «Приключение Мэна», – отвечает она слоганом «Ренис», и как же странно мне слышать собственный смех, дважды за две минуты. Если умереть прямо сейчас, то будет норм. Я бы включила этот смех в свою эпитафию.

– Харриет?..

– Да, Вайолет.

– Надо говорить водителю автобуса, куда я еду, или как?

И тут ее вдруг осеняет, что я не очерствевшая в тюряге, прогнившая от жизненного опыта преступница. Что я просто баптистская дурочка из Эбботт-Фоллз, штат Мэн, которая ни разу не ездила на городском автобусе. За решеткой девчонки иногда звали меня Синди Лу Ху. Но я там была не одна такая. Киттен варила мет в Карибу, но дальше Бар-Харбора не бывала, да и туда попала, когда их возили на концерт их школьной музыкальной группы.

– Знаешь что, – говорит Харриет, – давай-ка я за тобой заеду без четверти шесть. Заодно дорогу покажу.

– Ладно. – Я слишком громко выдыхаю, можно было бы и потише.

– А после ужина проделаем путь в другую сторону, еще разок потренируемся.

Это уже похоже на будущие приглашения – не один ужин у Харриет, а, может, больше.

– Я хотела кошку, – признаюсь я. – Больше, чем книгу.

– Я знаю.

– Вроде как друга себе искала.

– Конечно, – кивает Харриет. – Мне ужасно жаль, что тот бедняга тебя напугал.

– Он меня не напугал, – возражаю я.

– Полагаю, мы можем списать его вопиющее поведение на шок. – Она берет сумку и в последний раз кладет руку мне на плечо. – Ты выплатила долг, Вайолет, и теперь имеешь полное право жить своей жизнью.

Когда она уходит, в моей квартире – без ковров, без занавесок, без картин и без книг – до конца дня живет ощущение присутствия другого человека. Однако потом оно пропадает, и здесь только я. Я и Лоррейн Дейгл. А теперь еще и ее муж, этот приятный мужчина, который вовсе не собирался меня пугать. И не напугал.

Почему это было не очевидно для всех, кто там был? Ведь это я его напугала.

Глава 10

Фрэнк

Он почти не помнил, как выбежал через заднюю дверь, подгоняемый раскаленными воспоминаниями, как сел в машину и как приехал домой. Только сейчас, в мастерской у себя в гараже, в дружеской компании своих станков, он потихоньку начал переводить дух.

Чтобы успокоиться, он провел инвентаризацию: шлифовальный станок, пескоструйный аппарат, настольный токарный станок, сверлильный станок, а когда нашел глазами контрольно-разметочную плиту, старушку Пинки, с ее микроскопическими допусками и гладкой, в крапинку, красотой, он понял, что напомнила ему рука Харриет. Его собственные руки, хранящие следы старых порезов и мозолей, подрагивали – он видел, как сильно они подрагивали. Он прижал ладони к прохладному граниту, в воздухе будто зависло слово «допуски», опустил лоб на каменную плиту, старую, как сама Земля, и подумал: «Господи, что за жизнь».

Когда Фрэнк наконец отдышался, то понял, что не может работать. Он прошел в дом, соорудил себе бутерброд с ветчиной, но понял, что не может есть. Налил стакан воды из-под крана над «фермерской» мойкой, которую любила Лоррейн, но понял, что не может пить. Открыл дверь, вышел из дома, постоял на ступеньках заднего крыльца, но понял, что не может стоять.

Тогда он сел, сам не свой от стыда. Вот надо же было ей зайти именно в этот книжный магазин, словно мало их на свете. Ему следовало заранее подготовиться, он ведь знал, что ее выпустят досрочно. Ему недавно сообщила об этом адвокатша, молодая женщина по имени Фелисия.

– Мистер Дейгл, есть ли у вас какие-нибудь вопросы, какие угодно? – спросила фиксирующая все Фелисия – женщина, обладающая ответами. Ее прикрепили к нему с первого дня, и часть его – та, что могла воспринимать мир вне его самого, – восхищалась ее упорством.

– Пока нет, – заверил он. – Но спасибо.

– Вы уверены? Незначительных вопросов не бывает, мистер Дейгл! Обычно, когда правонарушителя освобождают раньше…

– Нет вопросов. Сейчас нет.

– Для вас было бы вполне естественно, мистер Дейгл, испытывать чувство…

– Это все в прошлом. – Сказав, он сам поверил, что так и есть. В далеком и чужом прошлом.

– Ах, мистер Дейгл! – Фелисия обожала своих «потерпевших» и твердо знала, что их надо утешать, даже если для этого придется гонять их плетьми по железнодорожным рельсам. – У вас есть право на чувства.

– Вполне отдаю себе отчет, – сказал он.

Что еще после этого могла спросить Фелисия?

А сейчас он снова слышал свои стоны. Вайолет Пауэлл – ее чистое, будто яблоко, лицо, ничуть не изменившееся после суда, зажгло его память, и пламя обрушилось на него, когда он меньше всего этого ожидал, угасшие воспоминания осыпались на него, будто раскаленные осколки, начиная с той минуты, как к их дому подъехал полицейский автомобиль. «Мгновенно, – сказали они. – Ваша жена не страдала». За это Фрэнк был благодарен – теперь он это знает, по крайней мере, надеется, что это так, – но в тот момент, когда он, потрясенный, хватая ртом воздух, нетвердо добрел до стула, когда полицейский казенным языком, как по учебнику, излагал суть дела, в тот дикий момент – ваша жена не страдала – он ощутил неуместное облегчение.

Вот оно, вот неприглядная и неопровержимая правда: он ощутил облегчение.

И даже когда он рассказывал Кристи – а она кричала, боже мой, как она кричала, и нет, ее он не винит, она очень любила мать и всячески ей подражала, – но, святая