Сын - Алехандро Паломас Страница 20

В конце концов оказалось, что Назия не сможет петь на концерте, потому что ее наказали родители. Мне надо выступать одному и быть Мэри Поппинс, а не трубочистом Бертом, потому что я, конечно, не могу быть ими двоими сразу, и я должен спеть волшебное слово несколько раз, больше четырех, потому что если не спою, оно не сработает, в общем, я буду Мэри, но папе я об этом не говорю, ему никак нельзя говорить, ему лучше ничего не знать, пусть это будет волшебный сюрприз, когда в зале будут все родители, и тогда он меня не так сильно заругает, вот только недавно, когда он утром вел меня в школу, мы встретили у ворот маму Карлоса Ульоа, и они немного поговорили про взрослые дела, а потом она сказала:

— Отлично, а ведь рождественский концерт уже скоро. Как летит время.

Папа ничего не сказал. Только поправил лямку моего рюкзака. А мама Карлоса повернула голову вот так, боком, и спросила:

— А вы с женой придете посмотреть на своего мальчика?

Папа слишком крепко стиснул мою руку и скривил губы, словно закуривал, но без сигареты. И сказал:

— Нет. Она не сможет приехать. Да и я, наверно, не приду. Мне такие вещи как-то… даже не знаю…

Мама Карлоса сказала: «Ох», — и рот у нее стал круглый, а потом зазвенел звонок, вот и все.

А точнее, еще не все. Вечером, когда папы не было дома, потому что он пошел в спортзал, я пришел из школы и поставил диск, чтобы порепетировать на кухне. А сначала надел юбку, туфли и шляпку с цветком, мне все это отдала Назия. И из-за музыки я не услышал, что папа возвращается, потому что он что-то забыл. Точнее, я услышал, но слишком поздно. Я заторопился, но успел снять только шляпку и туфли, а юбку не успел, и папа зашел на кухню, и посмотрел на меня вот так, и рот у него стал как большое-большое «О», совсем как у мамы Карлоса. А потом он стал весь красный и дернул меня за юбку, и я даже упал на пол, но ушибся не сильно, только запястье и ногу ушиб. А потом он схватил меня за плечи и опять стал весь красный.

— Больше никогда не надевай женскую одежду, слышишь меня? Ты меня слышишь, Гилье? — сказал он, ну, почти прокричал. Дышал он как-то странно. И еще сказал: — Еще раз увижу тебя в такой одежде, я… я… даже не знаю, что сделаю. А теперь иди в свою комнату. Останешься без ужина.

Он вышел из кухни, хлопнув дверью, но тут же вернулся и схватил меня за руку вот так, словно я собирался сбежать, и наклонился, и заглянул мне в глаза. И сказал:

— Если я еще раз услышу, что ты говоришь при дядях «Хочу стать Мэри Поппинс, когда вырасту»… смотри у меня… клянусь тебе, клянусь…

Потом он увел меня в мою комнату, а сам заперся в туалете и, как мне показалось, стал плакать, и плакал долго, потому что, когда он вышел, было уже темно, и по телику шли новости с лысым сеньором, у которого плоское лицо, и мне стало очень жалко папу.

Ведь, мамочка, если бы ты была здесь, папа ни за что бы не плакал, потому что не скучал бы по тебе так сильно, а раньше он никогда не плакал — правда же?

Мне пора тушить свет. Завтра я положу письмо в красную шкатулку, которую ты мне подарила, когда мы ездили в Лондон. Просто если я отдам его папе, чтобы он послал письмо тебе, как посылал все остальные, он его, наверно, прочитает, вот в чем дело. После уроков я иду к сеньорите Марии в домик в саду. Я принесу ей один рисунок, хотя на эту неделю она ничего мне не задавала, потому что забыла. Думаю, рисунок ей очень понравится, но, может, и нет, потому что… просто их два. Но я лучше расскажу тебе на следующей неделе, хорошо?

Ну вот.

Я по тебе очень скучаю. Очень, очень, до бесконечности.

И я тебя очень люблю. Мне кажется, почти так же сильно, как раньше, а наверно, еще больше.

Гилье

Р. S. Я уже составил список рождественских подарков. И, как всегда, положил его в черный сапожок. Если нельзя подарить всё из списка, то, как ты думаешь, Мэри Поппинс догадается, что полное собрание Муми-троллей и «Пак с волшебных холмов» самые главные? Или, если столько всего это будет довольно много, то, наверно, она сможет принести мне только две книги про Муми-троллей, но книгу про Пака обязательно, хорошо? Ну, точнее, если вдруг она сама не вспомнит.

Мария

«Человеческое сознание, да и вся наша жизнь — это лабиринт. Стоит в него углубиться, и он может разбудить в нас что-то, чего мы дотоле даже вообразить не могли». Этот афоризм, слово в слово, прозвучал у меня в ушах после вчерашнего сеанса, когда я наблюдала за Гилье и его отцом: они прошли мимо фонтана, скрылись из виду. Любимая сентенция Виолеты Бергман — она преподавала у нас на последнем курсе, когда я, собственно, и решила посвятить себя детской психологии.

Но это уже другая история.

Вчера, когда Гилье вошел в приемную и поднял на меня глаза, я поняла: в нем что-то изменилось. Знаю по опыту: в большинстве случаев это «что-то» происходит в процессе терапии, рано или поздно. Как будто распахивается дверь, свет падает под новым углом, или на лице проступает прежде невиданное выражение. Для меня это остается чем-то на грани волшебства, хоть я и знаю, что этот образ тут нежелателен. То ли в стене пробили новое окно, толи флюгер повернулся, притягивая какой-то еще невиданный ветер.

Гилье сел за стол и очень серьезно сказал:

— Сегодня мне не хочется играть.

Я улыбнулась:

— Ну ладно.

Выждала.

— Можно вас попросить об одной вещи, сеньорита Мария? — сказал он наконец.

— Конечно.

— Просто… — Он сглотнул слюну, посмотрел в окно. — Может быть, вы разрешите мне приходить сюда и репетировать номер для концерта? На большой