Живая вода - Юлия Александровна Лавряшина Страница 19

болезнью эту способность ее сердца ускользать от реальности, но сама она считала это такой же присущей только ей особенностью, как умение рассказывать истории. Людям нравилось ее слушать, а ей нравилось хоть ненадолго нарушать монотонность их жизни, сбивать с ритма, подобно тому, как это делало ее сердце.

Может, это объяснялось тем, что в крови у нее всегда звучал джаз. С тех неразборчиво запомнившихся лет, когда дедушка впервые включил при ней запись Армстронга. Она прислушалась потому, что эта музыка ничуть не походила на ту, что звучала по радио. В этих ритмах была непредсказуемость, которая и придает жизни остроту.

Это заворожило ее, как затягивали сказки, в которых может случиться все что угодно. Из гребня вырастает густой лес… Брошенный платочек способен развернуться морем… Тогда она только воображала его, а теперь видела наяву уже не первый день, но море каждый раз застигало ее врасплох, и с языка готово было сорваться имя Бога, который только и мог создать эту красоту.

Ей хотелось встать на колени, но она, конечно, ни разу не поступила так, хоть вблизи от него и утрачивала всю свою насмешливость. Просто были вещи, которые она не умела делать напоказ, и молитва была первой в этом ряду.

Но хоть она не ходила в церковь, ей хотелось обвенчаться с тем, кто по общепринятым законам уже был ее мужем, но почему-то ей не под силу было на этом успокоиться. Противоречие сознавалось ею, но не удивляло. На ее взгляд, мир как раз на противоречиях и держался, ими и был интересен. Все античеловечные движения строились на стремлении стереть эти противоречия.

В такое время они почти не разговаривали друг с другом. Не потому, что так уж трепетно оберегали тишину ночи, которая и без того не была полной, просто им и так было хорошо. Взаимопроникновение уже не могло стать глубже от каких бы то ни было слов.

Краем глаза он посматривал, как она пошла, когда спуск закончился: чуть подавшись вперед, будто стремилась опередить саму себя. Он знал, что стоит ей долететь до берега – и она замрет у самой воды. И долго будет стоять не шевелясь, всматриваясь во что-то недостижимое – прячущееся то ли за горизонтом, то ли внутри нее. И ему останется только ждать, когда она вернется к нему.

Эти внезапные переходы от неудержимого порыва к созерцательности изумляли его и вызывали восхищение. Оно было теплое и живое, как ребенок, которого он пытался выносить за нее. Порой он думал, что эта любовь была врожденной, подобно способности видеть. И знал: отними у него эту любовь, и он почувствует, будто у него обкорнали душу. Наверное, он не умер бы, выживают же люди, потерявшие зрение, но мир погас бы для него.

Она вдруг спросила:

– Куда чайки прячутся на ночь?

– Не знаю. Предлагаешь поискать?

– Наверное, у них есть гнезда.

Он понял, что она опять подумала о детях, которых у них не было. У него получалось уводить ее от этих мыслей, но как освободить от них совсем, он не знал. Для этого пришлось бы изуродовать весь мир, потому что все красивое отражалось в ней болью: «Я никогда не покажу этого моему ребенку». Сам он не умел страдать так отвлеченно, его чувства всегда были привязаны к кому-то реально существующему. То, что они так по-разному относились к одному и тому же, он объяснял только различием их природного естества. Ему и в голову не приходило, что ее мука поддерживается еще и страхом потерять его. Для него одно никак не было связано с другим.

– Может, мы зря пришли сюда? – с сомнением спросил он. – У моря грустный запах.

Она возразила:

– Но это грусть, от которой становится легче. Как от музыки. Разве не так?

– «Печалиться давайте, давайте, давайте!»

– Тебе не нравится эта песня?

– Нравится. Хотя мне за это немного стыдно. Я как-то читал, что это одна из самых пошлых песен…

Тряхнув волосами, она убежденно проговорила:

– Это написал человек без души. Наверное, в нем ничто не дрогнуло. Не слушай его!

– Я и не слушал, я читал. Но это чушь, я и сам понимаю. Наверное, это писал какой-нибудь критик.

– Иногда мне кажется, что они считают своим святым долгом вызвать полное отвращение ко всему в мире. Ужасно, если им это удается.

– Со мной это не прошло.

Они замолчали, а вокруг все продолжало шуршать и звенеть, и вздыхать, и вскрикивать. Он подумал, что если все это и напоминает звуки оркестра, то готовившегося к концерту. Чуть откинув назад голову, она прислушалась:

– Даже не верится, что зимой здесь такие ветры с дождем, что с ног сбивают. Где-нибудь есть вечный рай?

– Если и есть, то там аборигены изводятся от желания потрогать настоящий снег.

Обдав его щеку смехом, она шепнула:

– Они нам завидуют. Есть чему, правда?

– Есть. Может, хватит сидеть? Камни уже холодные.

– Надо набрать перед отъездом, – предложила она. – Рассыплем перед входом в наше кафе.

– Растащат…

– Никто же, кроме нас, не будет знать, что они морские!

– Думаешь, не догадаются?

– Как? По запаху?

– Не знаю… Но особенное ведь сразу угадываешь. Я это знаю, я же тебя угадал.

– А я такая особенная!

– Да уж, такая…

Опять прислушавшись, она с опаской заметила:

– Так и кажется, что под камнями кто-то ползает.

Он зловещим голосом произнес:

– Это холод. Он шепчет: «Вставай немедленно!»

– Тебе нравится меня опекать?

– Когда ты меня опекаешь, мне тоже нравится.

Она улыбнулась, но уже невесело:

– На следующее лето мы сюда не приедем. Когда теперь?

– Наверное, не скоро. Но я поищу возле дома, вдруг обнаружится пиратский клад?

– Я тоже поищу. А давай, кто найдет первым, тот и выбирает маршрут.

– Я уже выбрал! Ханты-Мансийск – Норильск – Мурманск. А потом – на Колыму-у!

Камни захрустели, вторя ее смеху.

– Пойдем, – позвал он. – Я и сам уже замерз.

– Уже уходим?

Он повторил про себя со страхом: «Уже уходим…»

Глава 7

На стекле пронзительно светился абрис отвесных скал. Ледяная слюда прилипла чешуйками, и каждая из них с жадностью вбирала солнце, хотя оно могло ее уничтожить.

«Это еще никого не остановило. – Арсений смотрел на окно не отрываясь, превозмогая резь в глазах. – Даже если знаешь, что это убьет тебя, разве откажешься от солнца? У нее волосы как золотые нити… Почему мне чудится, что в них скрыто напряжение, способное ударить так, что парализует? У нее ведь такое спокойное лицо…»

Он вспомнил, как странно