Прощание с родителями - Петер Вайсс Страница 17

я же здесь, закричал я и сел в постели. Она бросилась ко мне и, плача и обнимая меня, упала. А теперь про сердцевину наших отношений, которая обнаружилась много раньше, во время нашей короткой, странной поездки. Врачи посоветовали матери, из-за моих постоянных болезней, отвезти меня в санаторий на остров посреди моря. И вот я стою в этом санатории, необъятный, гладкий паркет простирается передо мной, мать оставила меня одного, мать от меня отказалась, и моя жизнь кончена, я бегу по зеркальному паркетному полу и нахожу дорожку, это дорожка из белого песка, а на белом песке возникают черные пятна, и все больше становится черных пятен, и слезы струятся у меня из глаз, и я бегу по дорожке к пляжу, и передо мной лежит огромное серо-зеленое тело моря, и тело с шелестом дышит и поднимается мне навстречу и зовет меня, и я бегу к этому телу, и я хочу в это тело, и тут меня обнимают руки и удерживают, это мать меня держит и направляет назад, но не назад в санаторий, не назад в изгнание, а уводит меня в гостиничный номер, и в этом номере мы сидим ночью, мать в соломенном кресле у окна, а я у ее ног, и в рассветных сумерках отплывает наш корабль, и я один с матерью, она целиком только моя, она дает мне играть купюрами, купюрами, цифры на которых обещают несметные богатства, купюрами, которые назавтра уже обесценились, и купюры хрустят у меня в руках, и прожектор на маяке через равные промежутки шарит лучом по комнате, и высвечивает белый комод, зеркало, большие цветы на обоях. А потом экипаж привез нас к мосткам на корабль, и в экипаже сидел мужчина в широкополой черной шляпе, и лицо его скрывала густая тень. На борту корабля я стоял на мостике недалеко от носа, и все мои чувства были нараспашку, и я пел навстречу сильному ветру, и соленая пена брызгала мне в лицо, и темные клочья облаков причудливо бежали по светлеющему небу. Даже если бы я не знал о матери ничего, она телесно ощущалась, я определял ее присутствие по сильным прикосновениям, по звучанию ее голоса, по ее женскому запаху. Но отец был неуловим, замкнут в себе. По утрам, когда я умывался в ванной рядом с ним, я рассматривал его с исследовательским интересом. Редкие, бесцветные волосы росли повсюду вокруг больших, плоских сосков и посередине груди. Кожа беловатая, губчатая. Под пупком следы шрама. Его член я не видел, он никогда не показывался мне голым. При мытье я стягивал с себя ночную рубашку и обвязывал рукава вокруг бедер. Рубашка болталась вокруг ног наподобие юбки. Отец следил за мытьем. Если он замечал, что я боюсь холодной воды, он мог взять мочалку и сам натереть мне лицо и шею. Отношения, в которые отец вступал со мной дома, были вынужденными. По настоянию матери он время от времени превращался в карающую инстанцию, что не соответствовало его застенчивому нраву. Когда он возвращался домой с работы, мать иногда подстрекала его, сообщая о моих позорных деяниях. Что это были за позорные деяния, оставалось по большей части неясно. Речь могла идти о нападении на младших братьев и сестер или о выговоре, который я получил от учителя. В особо тяжких случаях мать ждала отца у калитки, я мог видеть ее из комнаты, в которой был заперт в наказание. Она беспокойно ходила туда-сюда и спешила навстречу отцу, как только он появлялся. Я прижимался лицом к стеклу и следил за ее резкими жестами. Напряжение в области желудка было похоже на щекотку. Родители шли к дому по садовой дорожке, потом шаги отца приближались по лестнице. Я стоял как прикованный у окна и прислушивался к манипуляциям с дверной ручкой и ключом. Ожидание начала наказания продлевалось из-за сложностей, которые испытывал отец при открывании двери. Копаясь в замке, он уже выкрикивал угрозы, чтобы привести себя в состояние ярости. Наконец он врывался в комнату, подбегал ко мне, хватал меня и укладывал поперек колена. Поскольку силой он не отличался, больно от его ударов не было. Мучительным до рвоты было только унизительное соединение, в котором мы находились. Он, когда шлепал меня, я, когда вопил, мы оба находились в пугающем объятии. Я кричал, умоляя о прощении, и он кричал бессвязные слова, и ни он не знал, почему меня бьет, ни я не знал, почему меня бьют, это было ритуальное действие, навязываемое неведомыми высшими силами. Задыхаясь, весь в поту, отец сидел, истратив все силы, и теперь его нужно было утешать и лелеять, ведь он исполнил свою повинность, теперь начиналось примирение, теперь наступал болезненный семейный мир, прибегала и мать, и мы, как единое существо, сплетясь, рыдали, проливая слезы облегчения. Вместе мы шли в дом, где вместе жили, ели пироги и пили шоколад со взбитыми сливками. Только по воскресеньям, когда я порой провожал отца в контору, возникали зачатки возможностей для другого единения. Это были зачатки, которым никогда не дано было развиться. В вестибюле, рядом с лестницей, ведущей наверх в контору, находился раек, передвижной театр картинок, сводчатый вход в который венчала маска юношеского лица с пустыми глазницами и полуоткрытым ртом с опущенными уголками. Проходя мимо, я озадаченно смотрел вверх на белый лик, который выплакал все слезы и навеки окаменел от горя. В конторе пахло табаком и холодным пеплом, и на прокопченных панелях висели в рамках изображения фабрик и дородных усатых лиц, и карта земли с обозначением маршрутов кораблей в синеве океанов. Три глубоких кожаных кресла окружали курительный стол, на круглой кованой медной столешнице которого стояли пепельницы в черных пятнах и белый фарфоровый слон, и деревянные коробки с сигарами, на крышках которых с внутренней стороны виднелись красочные изображения парусных судов, темнокожих женщин, якорей, скрещенных знамен и золотых монет. Высокие коричневые полки были заполнены рядами папок и каталогов с образцами. У окна за письменным столом сидел отец и ножом из слоновой кости вскрывал почту. Я сидел напротив и в миске с водой отделял марки от конвертов и раскладывал их для просушки на большом зеленом листе промокательной бумаги. Украдкой я наблюдал за отцом, как он сидел над письмами, с серьезным выражением лица, и делал пометки, и в ухоженной, бледной руке с выступающими голубоватыми венами держал сигарету, дым от которой вился колечками. Молчание лишь время от времени прерывалось покашливанием отца, и, возможно, как-то раз он