Прощание с родителями - Петер Вайсс Страница 14

находившейся рядом с вестибюлем и входной дверью, но в тот самый момент, когда я перескочил порог, раздался скрежет замка входной двери, и я развернулся, бросился назад по коридору, к себе в комнату, набросил купальный халат, потом меня внезапно осенило, я кинулся в гостиную, включил радио на полную мощь, и сел там, с трудом переводя дыхание, когда вошла мать, в шуршащем вечернем платье, с переливающимися украшениями. Чувство было такое, что мое бегство до сих пор виднеется там, в вестибюле, траектория одного большого прыжка, запечатленная на все времена. Эта фаза бытия, полная безумств, кажется бесконечно далекой, более далекой, чем дни раннего детства. Как из другой жизни смотрю я на эти времена, и чужим кажется мне то я, из которого я вылупился. Я вижу бесконечные колонны, слышу примитивный такт марша, лязг кованых сапог, бряцание кинжалов на поясах. Вновь и вновь мелькали знамена и штандарты, стертые, анонимные лица, разинутые в песне рты, вновь и вновь шли барабаны, и на городе лежал отсвет большого огня. Безостановочно гремел маршевый такт, словно пульс в теле города, что-то заряжалось и захватывало все вокруг, охватывало меня, охватывало всех, биение силы, длившееся сколько я себя помню и ранее, в пору моего рождения и в те мифологические годы, когда все горизонты были обложены глухими канонадами, когда раненые истекали кровью в лазаретах. Я был втянут в немилосердное развитие и, хотя принадлежал к беженцам, все равно был влит намертво в эту непрерывную маршировку, казалось, что я с самого начала стоял здесь на обочине, чтобы смотреть, как проходит мимо сомкнутая и слитая воедино масса, там были и мои братья, вооруженные дубинками, с отрешенным выражением лица, в стальных шлемах, с опознавательными знаками нового, страшного крестового похода. Даже если я тайком искал других истин, некая сила заставляла меня ощущать единство с марширующими, сила безумной идеи общей судьбы. Голоса мечты были задавлены командными выкриками действительности. Мои боязливые протесты, мои ничтожные попытки бунта пресекались на корню. Я не мог осознать свое положение. Осознание всегда приходит позже, когда все уже позади. Позже я мог разобраться и посмотреть на всю картину в целом, но тогда я слепо плыл внутри потока. Тогда я думал только о своих стихах, о своей живописи, о своей музыке. Если бы не случилось внезапной перемены, я был бы втянут бегством колонн в собственную гибель. Эта внезапная перемена случилась после прослушивания одной из речей, которые неслись тогда из громкоговорителей, и которые, до их осознания, обладали непостижимой силой, и которые, после их осознания, были как безумные вопли из ада. Рядом со мной сидел Готтфрид, сводный брат, и мы прислушивались к хриплым крикам, эти крики поработили нас, мы ощущали только порабощение, содержание мы не улавливали, да там и не было никакого содержания, только немыслимые объемы пустоты, пустоты, наполненной воплями. Пустота была настолько порабощающей, что мы полностью в ней потерялись, как будто с нами через оракула говорит бог. И когда наконец стало тихо и отбушевал ураган криков радости по поводу смерти и самопожертвования, которые тогда казались криками радости по поводу сияющего золотом будущего, Готтфрид сказал, как жаль, что ты не можешь быть со всеми. При этих словах я не испытал ни потрясения, ни испуга. И когда Готтфрид объяснил, что мой отец — еврей, то для меня это было подтверждением давнего предположения. Отвергнутый опыт ожил во мне, я начал понимать прошлое, я подумал о сворах преследователей, которые на улицах высмеивали меня и забрасывали камнями, инстинктивно подхватывая преследование устроенных по-другому, передаваемое по наследству отторжение определенных черт лица и особенностей существа, подумал о Фридерле, которому со временем предстояло стать образцом героического защитника Отечества, так что я разом оказался на стороне угнетенных и отверженных, только не понимал пока, что в этом мое спасение. Я воспринимал только свою потерянность, отторжение, я был еще далек от того, чтобы взять судьбу в свои руки и сделать непринадлежность источником силы для новой независимости. Не успели мы покинуть страну и начать скитания через множество границ, как умерла Маргит. В день, когда началось ее умирание, квартира напоминала парник в предгрозовую духоту. Братья и сестры щипались и дрались. Мать, изнемогая от головной боли, лежала на кровати в затемненной комнате и молила о тишине. Вцепившись друг в друга, мои сестры и младший брат, словно клубок лис, выкатились в коридор, а мать выскочила из комнаты, высоко над головой поднимая теннисную ракетку, лицо налилось кровью, волосы растрепаны. Драчуны прыснули во все стороны, я слышал, как шаги удаляются по душному коридору, и услышал, как Маргит кричит, у мамы припадки, у мамы припадки. Это было последнее, что я слышал от нее. Дверь в квартиру распахнулась, на гулкой лестнице шаги растаяли, и стало тихо. Я тоже через некоторое время пошел на улицу. Сестры исчезли, брат мотался на роликах по белой раскаленной аллее туда и обратно. В состоянии отупляющей скуки я семенил по улицам и позже снова пришел к нашему дому, прислонился к балконному выступу, стал барабанить мелодию румбы по грубой потрескавшейся штукатурке кирпичной стены и напевать, la cucaracha, la cucaracha. Вдруг меня позвали по имени, это был беззвучный зов, но я его услышал, не как голос, а как атмосферное беспокойство, как порыв холода, я посмотрел вверх на балюстраду балкона, через которую свесилась сестра Ирене, с белым лицом и странно смеющимся ртом, между нами дрожала желтая стена. Потом я услышал, как Ирене шепчет, Маргит задавила машина. Я прыгнул к дому, дверь в квартиру была нараспашку. В глубине вестибюля стояла мать. Она непрерывно проводила рукой по лицу, черты которого расползались в разные стороны, и губы непрерывно бормотали, кругом кровь кругом кровь кругом кровь. Перед нею в ряд стояли брат, Эльфриде и Ирене, застыв в каком-то движении, словно в игре, статуя, замри, Ирене еще почти в полете, только возвращаясь с балкона, Эльфриде косо наклонившись в сторону, глядя на меня, брат скрючился, глядя на мать. Вновь и вновь мать проводила по лицу, глаза у нее были закрыты, а губы бормотали, кругом кровь, кругом кровь, кругом кровь. Не шевелясь, Эльфриде прошептала мне, что Маргит лежит в больнице и что все ждут прибытия отца. С улицы послышался визг тормозов, шаги отца заспешили вверх по лестнице, он пробежал мимо нас, наклонившись вперед, в развевающейся куртке, обнял мать, повел ее через вестибюль. Лицо у нее было неузнаваемое. Мы стояли, затаив дыхание, они вышли наружу. К