Лахезис - Юлий Анатольевич Дубов Страница 13

как-нибудь вся эта история сама собой рассосется. Он, понятное дело, про это рассказал своим родителям, и они все вместе решили, что пусть у него будет ангина. Его мать даже записку в школу заготовила, чтобы он ее отнес, когда уляжется буря. И вот он сидел себе спокойно дома, наклеивал марки в альбом, а где-то за полчаса до появления делегации из школы случилась точно та же самая штука, что и со мной: вспышка белого света и мелодия. И тут у Гришки вдруг заболела голова, да так сильно, что он потерял сознание, и ему вызвали «скорую». Врачи сказали, что менингит, повозились с ним, а потом увезли в больницу.

Куздря, понятное дело, очень быстро узнала, как оно все было на самом деле. Но легенда, как это часто бывает, оказалась более жизнеспособной, чем правда. Пацаны в школе стали устраивать ей всякие обструкции, потому что ее сильно не любили и раньше, а тут подвернулся такой хороший повод, и она вскоре из школы уволилась.

А мы с Фролычем, как я уже сказал выше, перешли в четвертую школу. Хотя мы никому про эту историю не рассказывали, но особенное отношение к Фролычу сложилось с первого же дня, некоторая опаска с намеком на уважение. Толком никто ничего не знал, но какой-то ореол мальчика-героя, способного на всякие подвиги, сопровождал Фролыча повсюду. Я это особенно чувствовал, потому что все время был рядом, и потому практически все время обучения в четвертой школе до сих пор вспоминаю более или менее с удовольствием.

Но это все потом было. А в тот вечер я сидел дома и писал Фролычу письмо, когда в комнату заглянул батя и сказал, что пришел дядя Петя и хочет со мной поговорить.

Дядя Петя, в военных штанах и пижамной куртке, под которой была белая рубашка с галстуком, сидел за столом и пил чай. Он совсем был непохож на изменника и выродка и вообще выглядел и вел себя почти как обычно. Почти — потому что на меня он смотрел не с такой брезгливостью, как обычно, а более или менее как на живое существо. Может, потому, что батя был тут же рядом, а при нем дяде Пете было неловко смотреть на меня, как обычно.

— Что там у вас случилось в школе, Костя? — спросил дядя Петя, вертя в руках печенье. — Что за делегация приходила? Мне Вера Семеновна так и не смогла объяснить толком. Какая-то чушь про пистолет…

Я еще был полон гордости за свою находчивость и героическое поведение и в красках начал рассказывать про свой утренний подвиг во имя дружбы. Дядя Петя слушал, не перебивал, только вроде как хмыкнул, услышав про журналиста Николая Федоровича. Когда я дошел до Гришкиного решения арестовать отца и сдать в милицию, дядя Петя покраснел, покосился в сторону моего бати и стал просто сверлить меня взглядом. Когда же он услышал, как отнял у Гришки пистолет и мощным ударом поверг сына на пол, лицо его стало просто страшным.

— Понятно, — еле сдерживаясь сказал он, когда рассказ окончился. — Теперь все понятно.

Он сжал кулак. Печенье с хрустом рассыпалось в пыль. Дядя Петя медленно стряхнул пыль на пол, встал и пошел к двери, даже не попрощавшись с батей. На выходе он оглянулся и посмотрел на меня. Вот это и было как если бы слово «ненависть» поместили в рамку и выставили в музее с пояснительной надписью: меня до этого никто никогда не ненавидел, но я сразу понял, что этот взрослый и очень страшный человек — мой самый лютый и смертельный враг на всю жизнь.

Много лет, до того самого дня, как мне довелось везти остывшее тело дяди Пети в кузове грузовика среди гнилых капустных листьев, я со страхом ждал, что эта его ненависть ко мне вдруг проявится и нанесет неожиданный удар, а ничего подобного так и не происходило. Не считать же за такой удар неприятную историю, приключившуюся вскоре после этих событий, за день до Нового года.

В этот раз наш общий день рождения мы должны были отмечать у Фролыча. Я купил ему отличный подарок — старый немецкий каталог марок, выпущенных в обращение с начала века до 1920 года. Помню, как я уговорил старика-филателиста в магазинчике на Школьной улице подождать, пока я сбегаю домой за деньгами, как клянчил у матери недостающую сумму и как, отчаявшись, закричал:

— Ты так со мной разговариваешь, как будто деньги — это все!

Мама смилостивилась, деньги дала, но объяснила нравоучительно:

— Деньги — это не все, но без денег нельзя.

А за день до Нового года Фролыч вызвал меня на лестницу и сказал, глядя в сторону:

— Знаешь, Костян, ты лучше не приходи. Тут такая история… папа говорит, чтобы ноги твоей у нас не было. Он на тебя здорово зол, просто зубами скрипит, когда о тебе речь заходит. Говорит, что если ты придешь, то он тебя собственноручно выкинет за дверь и сбросит с лестницы. Ты только не обижайся, ладно?

Мне было так обидно, что и передать невозможно. Это значило не только, что я на день рождения к Фролычу не приду, но что и ко мне никто не придет, потому что наш день рождения мы всегда отмечали вместе, и ребята все будут у него, а меня там не будет и у меня никого не будет. Я от обиды этой даже про подарок свой забыл и вспомнил про него только на утро после дня рождения, когда их домработница Настя позвонила к нам в дверь и передала мне синее блюдце с куском торта «Наполеон».

Я очень обрадовался — не торту, конечно, хотя он у Насти всегда получался особенно вкусным, — а тому, что все у нас с Фролычем остается по-старому, тут же вручил ей свой подарок и стал уплетать торт. Потом вымыл блюдце, вытер насухо полотенцем и пошел было отдавать, но тут как раз к нам позвонили. Я открыл дверь. На пороге стоял Фролыч. В руках у него был разодранный на несколько частей каталог. Еще я успел заметить, что дверь в их квартиру приоткрыта.

— Мне такой подарок не нужен, — сказал Фролыч каким-то деревянным голосом, — мне в доме вообще фашистские книги не нужны, забери обратно…

Он стал совать каталог мне в руки, но я не успел взять, и обрывки разлетелись по лестничной площадке, а Фролыч повернулся и исчез за дверью.

Про покойников не принято плохо говорить, но папаша у Фролыча