Прощание с родителями - Петер Вайсс Страница 11

напролет из-за тебя страдаю, я в ответе за тебя, если ты ни на что не будешь способен, это ударит рикошетом по мне, жить значит трудиться, трудиться и еще раз трудиться. И она оставляла меня одного. Рядом на доске была модель города, который я построил из бумаги и целлофана, из проволоки и палочек. После моих разрушительных игр это был первый конструктивный опыт. Город будущего, утопическая столица, но она была не достроена, напоминала скелет, и я вдруг понял, что не буду ее достраивать, то была всего лишь мятая бумага, искореженная клеем, и все было кривое и хрупкое, можно было сдуть все это одним дыханием. Пришлось искать другие средства выражения. Пока я корпел над дневником, дверь открылась и вошел отец. Он увидел, как я сижу за столом, погруженный в занятия, касаться до которых он никогда не имел права, он увидел, как что-то поспешно исчезло в ящике стола. Чем ты там занимаешься, спросил он. Уроки делаю, сказал я. Вот, об этом я и хотел с тобой поговорить. Чувствовалась мучительная натянутость, как обычно при подобных разговорах. Ты уже достаточно взрослый, чтобы обсудить вопросы профессии, сказал он. Как ты вообще представляешь себе будущее. Я ничего не мог ответить. Голосом, который должен был изображать понимание и в котором были нотки разговора двух настоящих мужчин, он сказал, предлагаю тебе пойти в торговое училище, а потом поступить ко мне в контору. Я пробормотал, что сначала нужно закончить школу, в любом случае так я мог выиграть время. Отец, теперь уже с нарастающим нетерпением, сказал, ты вряд ли для этого годишься, я не думаю, что у тебя есть способности, а для учебы тебе не хватает выдержки, ты создан для практической жизни в профессии. Лицо у него было серое и угрюмое. Когда говорили о жизни, поневоле приходилось быть серым и угрюмым. Жизнь — это серьезность, усилия, ответственность. Мое лицо, лицо неумехи и прожигателя жизни, скорчилось в обычную смущенную ухмылку. Отец с обидой сказал, здесь смеяться нечему, жизнь — это не забава, придет время, и ты приучишься трудиться по-настоящему. Возможно, им владел порыв нежности, но, увидев мой насупленный, враждебный взгляд, он поневоле посуровел и решил показать твердость воли. Он хлопнул ладонью по столу и прокричал, как только окончится учебный год, мечтаниям придет конец, ты наконец-то окунешься в реальность бытия. Реальность бытия. В устах отца эта реальность становилась воплощением всего стерильного и окаменевшего, я уже десятилетие потерял, пребывая в этой реальности, в пространстве школы, где бесконечные уроки притупили все мои чувства. Угроза неизбежного вступления в жизнь была лишь продолжением долгих скитаний по классным комнатам и гулким коридорам, там ведь нас уже подготовили к усердию и ответственности, так, кажется, это называется, подготовили учителя, у которых ум давно угас. Эти длинные каменные ходы, где рядами висели пальто с их звериным запахом и где я часто стоял, когда меня наказывали и выгоняли из класса, и оттуда через двери слышал литании учеников, среди которых временами выделялся одинокий голос с высоким, звонким звучанием, эти каменные ходы, по которым шагал всевидящий директор, под испепеляющим взором которого я падал на колени, эти каменные ходы, стены которых из квадратных камней, как кометами, испещрены были ископаемыми животными, которым миллионы лет. Отсюда мне предстояло двигаться дальше, к шкафам с документами, к стуку пишущих машинок, в помещения, откуда осуществлялось руководство делами этого мира. Но в поисках пропитания для своих растущих потребностей я наткнулся на другие вещи, на вещи, которые давали ответы на мои вопросы, на придуманные слова, которые внезапно утолили мое беспокойство, на образы, которые вобрали меня в себя, на музыку, которой созвучно было мое нутро. В книгах мне навстречу шагнула жизнь, которую скрывала от меня школа. В книгах мне открылась другая реальность, чем та, в которую пытались втиснуть меня родители и учителя. Голоса книг требовали моего содействия, голоса книг требовали, чтобы я открылся и осмысливал самого себя. Я стал рыться в библиотеке родителей. Чтение этих книг было мне запрещено, мне приходилось уносить их тайком, а дыры тщательно маскировать, чтение происходило под одеялом, при свете карманного фонарика, или в уборной, или под прикрытием учебников. Хаос неперебродивших страстей, романтической экзальтации, страхов и буйных мечтаний о приключениях отбрасывал на меня отражения бесчисленных зеркал, я предпочитал сомнительное, двусмысленное, мрачное, искал описания половых сношений, проглатывал истории о куртизанках и прорицателях, о вампирах, преступниках и чудовищах, я видел лекарство в соблазнителях и фантастах и прислушивался к ним в своей раздвоенности и меланхолии. Но чем больше я осознавал себя и чем меньше себя боялся, тем сильнее становилась потребность, чтобы голос книги обращался ко мне непритворно и ничего от меня не скрывал. Вскоре уже первые слова показывали мне сущность говорящего. Мне хотелось, чтобы он немедленно меня растрогал, хотелось немедленно испытать его огонь и его внутреннюю убежденность. Длинные описания возбуждали во мне нетерпение. Я хотел сразу погрузиться в события, хотел сразу понимать, в чем дело. Стихи я читал редко, для меня все в них было слишком обработано, слишком подчинено скелету формы. Я не доверял скругленному и завершенному, и мне было тяжело искать скрытый смысл под изысканным и отточенным. Хорошо продуманное часто оставляло меня равнодушным, а грубое, не обретшее форму — захватывало. Логическое мышление было у меня не развито. Если я пытался исправить этот недостаток, читая естественнонаучные и философские труды, буквы расплывались у меня перед глазами, я не мог увязать их с живыми словами, я не чувствовал в них дыхания. То, что запечатлевалось во мне, лежало не столько в сфере общего образования, сколько в сфере впечатлений, знание у меня складывалось из запечатленных образов, из воспоминаний о звуках, голосах, шорохах, движениях, жестах, ритмах, из ощупанного и унюханного, из заглядываний в комнаты, на улицы, во дворы, в сады, на пристани, на рабочие места, из колебаний воздуха, из игры света и тени, из движений глаз, губ и рук. Я понял, что под слоем логики есть другая закономерность, закономерность невидимых импульсов, здесь я нашел свою сущность, здесь, где якобы нет организованности, в мире, который не соотносился с законами внешнего порядка. Мое мышление не допускало никакой определенной цели, перебрасывало меня от одного к другому, не терпело никаких навязанных принципов, швыряло меня в ловушки и бездны, вывести из которых могли не объяснения, а только таинственные, неожиданно обнаруженные тропы. С годами диалог, которого я искал в книгах, становился все определеннее и