Странно и наоборот. Русская таинственная проза первой половины XIX века - Виталий Тимофеевич Бабенко Страница 50

образованный, крепко меня опечалил; я лежал беззащитный, с перебитыми скоками, не мог протянуть шеи, чтоб достать листочек травки, стебелек папоротника или клочок моху, а он, мой товарищ, которого я привез на своей шее в Муромские леса, которого прятал в свое ухо, кормил, оберегал, он оставил меня! Я лежал и горько плакал.

VIII. Еще клевета. Плохо зайцу

Перед вечером сел недалеко от меня, на дереве, серый дрозд, очистил нос, оправил им свои перья, встрепенулся и запел песню:

Жил был заяц, серый заяц,

Пребольшой дурак.

Верьте мне, весь свет меня знает-с,

Что скажу, то быть тому так!..

Я не упомнил всей песни, но в ней весьма подробно было рассказано мое несчастное приключение с ослом. Песня была, как всякий может судить по началу, довольно дика по содержанию, близка моему сердцу, и я решился расспросить о ней у дрозда.

– Здравствуйте, милостивый государь, – сказал я.

– Bon jour! [Bon jour! (фр.) – Добрый день!] – отвечал дрозд.

– У вас прекрасный голос, чистый тенор.

– Vous trouvez? вы думаете?

– Я редко слыхал подобный голос.

– Все синички, все чечетки говорят то же.

– Позвольте узнать, какую это песню вы так прекрасно пели?

– Самую новую; она сегодня только что вышла, напечатана в «Трубадур-дю-дичь».

– Ваше сочинение, смею спросить?

– Нет, ее написал какой-то полевой – не то жук, не то кузнечик, не помню хорошенько, а песня приятная, много, этак, знаете, чепухи…

– Не полевой ли сверчок?

– Oui, monsieur, да, c’est vrai [Oui, monsieur… c’est vrai (фр.). – Да, сударь… это верно.], полевой сверчок.

– Позвольте вас просить?

– С удовольствием; что вам, спеть что-нибудь?

– Нет; я болен, не могу двинуться с места, так нельзя ли потрудиться подать мне веточку чего-нибудь…

– Ах извините, mille pardons! [Mille pardons! (фр.) – Тысяча извинений!] Я спешу. К нам прибыла степная перепелка, очень музыкальная особа и притом belle femme! [Belle femme! (фр.) – здесь: Прекрасная особа!] Я обещал сегодня петь ей при закате солнца. Прощайте, au revoir! [Au revoir! (фр.) – До свиданья!]

Дрозд улетел, напевая обо мне песенку, которую услужливое насекомое успело тиснуть в «Трубадур-дю-дичь», и я остался без надежды на помощь. К счастью, ночь освежила меня холодной росой, а к свету навернулся как-то крот, зверь чернорабочий, неказистый, подслеповатый, но добродетельнейший из четвероногих и большой философ. Он принял во мне участие, приютил в своей норке и даже к свету успел ее расширить, заметив, что она мала по мне.

Добрый крот носил мне разные коренья и молодые отпрыски растений, кормил меня, холил и был вне себя от радости, что такой быстрый зверь, как я, сделал честь ему, ползуну, своим посещением. Скоки мои, которые часто невежи называют задними ногами, понемногу срастались, крепли; я начал по ночам выходить из норки и, прихрамывая, прыгал около нее. Между тем крот, возвращаясь из своих подземных путешествий, приносил мне разные вести. Видеть-то он почти ничего не видел, а слух имел необычайный, хоть у него уши маленькие, не чета длинным ушам труса-осла, который ими ничего не слышит, я думаю. Вести доброго крота были для меня решительно непонятны, но тем более пугали меня; крот говорил, что общий голос всех зверей называет меня нарушителем спокойствия, вором, что надо мной составили суд и т. п. Я просил крота, если встретит, привести одного из моих родственников, тушканчика. На следующий день тушканчик сидел передо мной и рассказывал следующее происшествие:

– Назад тому с неделю явился к медведю, который у нас теперь воеводой, старый заслуженный олень о девяти рогах и жаловался, что кто-то съел два куста дикого овса, принадлежавшего ему, оленю. Медведь велел нарядить следствие; выбрали осла, быка, лошадь и барана, назначили секретарем лисицу, – и закипело следствие; две дикие козы да я с братом совершенно выбились из сил, бегая за справками. Следователи съели полстога самого лучшего сена, а дело не шло вперед ни на волос, хоть мы все знали, кто съел овес.

– Как так?

– Да так, овес съел сам бык, много мелких зверей это видели, да все сказать боялись; а секретарь подойдет к быку, пошепчется с ним, да и скажет: «Нет никаких следов; пора бы распустить следователей». – «Правда», – заблеет баран; ему поддакнут конь и осел, так дело и отложат до завтра.

Так шли дела. Уже медведь хотел было приказать закрыть комитет, уже секретарь составил было протокол, в котором признано оставить в сильном подозрении птицу овсянку, как носящую кличку украденного предмета, вдруг, вовсе неожиданно, явился гусь с донесением, что он видел своими глазами вора, что он с рогами, и хотел было начать описывать его приметы.

– Гм! гм! – сказала лошадь.

– Важное обстоятельство! – сказал осел. – Разберите его хорошенько, господин секретарь.

– И мы взываем к вам об этом, – замычал бык, значительно глядя на лисицу.

– Очень хорошо, – отвечала лисица. – Но, господа, вы, кажется, устали, много работали сегодня; не пора ли разойтись? Завтра, на свежую память, все рассмотрим, а доносчика посадим до завтра под караул.

Следователи разошлись; лисица отдала гуся под караул двум волкам.

– Смотрите вы мне, бирюки, – сказала лисица, – только уйдет гусь, и сами на глаза не кажитесь!

На утро, к изумлению всех следователей, гуся не оказалось, волков тоже. На месте, где содержался преступник, нашли немного крови и несколько перьев. В лесу до сих пор толкуют это происшествие разно: волкоманы уверяют, что волки съели гуся и ушли, а гусоманы – будто гусь проглотил обоих волков и улетел за границу. Как бы то ни было, но медведь начал подозревать в покраже всех рогоносцев и велел удвоить старание при следствии. Все были в отчаянии. Вдруг явилось тощее насекомое и объявило, что гусь доносил вполовину справедливо, ибо, по своей близорукости, принял уши за роги; а что съел овес заяц, известный всему околотку за грубияна, буяна и самого дерзкого кутилу, который, забыв всякое уважение, еще недавно бросился весьма злобно на шею его ослиной милости.

– Так это он? – спросил осел, поднявши кверху уши и брови.

– Он-с, право, он, – отвечало насекомое. – Я был большой приятель с гусем, и мы вместе, рассуждая о блаженстве сумасбродства и прочих отвлеченных идеях, нечаянно наткнулись на реченного зайца, когда он пожирал воровской овес. Отвратительное было зрелище! Я содрогаюсь, вспоминая его.

– А вы кто такой? – спросила лошадь.

– Я полевой сверчок, к вашим услугам.

– Да правду ли вы говорите, точно ли вы видели? – заметил бык.

– Помилуйте-с! я все знаю, меня все знают, – спросите в муравейнике. Стану ли я лгать перед вашим говяжьим достоинством! Я, еще не