Том 4. Палата № 6 - Антон Павлович Чехов Страница 5

трапа. Так и в жизни… В поисках за правдой люди делают два шага вперед, шаг назад. Страдания, ошибки и скука жизни бросают их назад, но жажда правды и упрямая воля гонят вперед и вперед. И кто знает? Быть может, доплывут до настоящей правды…“ – „Проща-а-ай!“ – крикнул Самойленко. – „Не видать и не слыхать, – сказал дьякон. – Счастливой дороги!“»

Но последняя пейзажная деталь вносит в это «быть может, доплывут» каплю скепсиса: «Стал накрапывать дождь».

Начало идеологической линии чеховской прозы совпало с работой над романом. Последняя идеологическая повесть появилась в 1896 г., хотя впереди было еще семь лет жизни.

Возможны разные объяснения этого феномена. Философскую, идеологическую проблематику могла наследовать чеховская драма (как раз в 1896 г. появляется «Чайка»). Таковы заочная полемика об искусстве Треплева и Тригорина, философские монологи Астрова в «Дяде Ване», диалоги Вершинина и Тузенбаха в «Трех сестрах», спор о гордом человеке в «Вишневом саде».

Но возможно и иное. Основные идеологические веяния эпохи были представлены Чеховым в лицах и выставлены на обозрение. Споры русских марксистов с народниками и религиозных философов с марксистами он едва застал и оставил изображать другим.

Итог оказался печальным. Чехов был, вероятно, первым большим русским писателем, жившим в эпоху «конца идеологий» и отчетливо осознавшим это как историческую неизбежность. «У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, Бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь» (А. С. Суворину, 25 ноября 1892 г.; П 5, 133). Для философа жизни, «индивидуализирующего каждый отдельный случай», итог и не мог быть другим.

Но число идей в мире всегда меньше, чем число людей. И он предпочел снова сосредоточиться на людях.

«Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю даже, когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр. Я верую в отдельных людей, я вижу спасение в отдельных личностях, разбросанных по всей России там и сям, – интеллигенты они или мужики, – в них сила, хотя их и мало. Несть праведен пророк в отечестве своем; и отдельные личности, о которых я говорю, играют незаметную роль в обществе, они не доминируют, но работа их видна; что бы там ни было, наука все подвигается вперед и вперед, общественное самосознание нарастает, нравственные вопросы начинают приобретать беспокойный характер и т. д., и т. д. – и все это делается помимо прокуроров, инженеров, гувернеров, помимо интеллигенции en masse <в массе> и несмотря ни на что» (И. И. Орлову, 22 февраля 1899 г.; П 8, 101).

Если это и утопия, то – одна из самых трезвых, позволяющих сохранить какую-то надежду даже в безнадежной ситуации.

Таким отдельным человеком, символом веры в эпоху fin de siecle, неожиданно оказался и он сам.

Странная роль: учитель жизни

Зачем люди читают книги? Если отвечать коротко – чтобы забыться или понять.

В книгу бросаются, как в омут, спасаясь от пугающей, непонятной жизни (если, конечно, для этого остаются желание и силы), или же смотрятся, как в зеркало, пытаясь узнать в неожиданном право-левом обороте собственные черты лица и застигнутую врасплох другую жизнь.

И в том, и в другом случае книга помогает жить. Но – по-разному. Писатель либо берет на себя роль терапевта-утешителя, навевающего человеку «сон золотой», либо строгого учителя, ментора, открывающего ему глаза, говорящего горькие истины.

Наша культура – так уж исторически сложилось – всегда предпочитала второй, зеркальный путь. «Традиционное место церкви как хранителя истины заняла в русской культуре второй половины XVIII в. литература, – замечает Ю. М. Лотман. – Именно ей была приписана роль создателя и хранителя истины, обличителя власти, роль общественной совести. При этом, как и в Средние века, такая функция связывалась с особым типом поведения писателя. Он мыслился как борец и праведник, призванный искупить авторитет готовностью к жертве. Правдивость своего слова он должен был гарантировать мученической биографией»[9].

В литературе XIX в. от Пушкина («Пророк») до Толстого и Достоевского эта традиция была определяющей. «Она <русская литература> стоит на крови и пророчестве», – подводил итог В. Ходасевич[10].

Чехов смотрит на такую роль писателя со смешанным чувством зависти и восхищения. «Вот умрет Толстой, все пойдет к черту! – повторял он не раз. – Литература? – И литература»[11] (воспоминания И. Бунина).

Но в себе и писателях своего поколения Чехов не чувствовал толстовской силы и решительности учить мир, обращать его в свою веру. «Вспомните, что писатели, которых мы называем вечными или просто хорошими и которые пьянят нас, имеют один общий и весьма важный признак: они куда-то идут и вас зовут туда же, и вы чувствуете не умом, а всем своим существом, что у них есть какая-то цель, как у тени отца Гамлета, которая недаром приходила и тревожила воображение. У одних, смотря по калибру, цели ближайшие – крепостное право, освобождение родины, политика, красота или просто водка, как у Дениса Давыдова, у других цели отдаленные – Бог, загробная жизнь, счастье человечества и т. п. А мы? Мы! Мы пишем жизнь такою, какая она есть, а дальше ни тпрру ни ну… Дальше хоть плетями нас стегайте» (А. С. Суворину, 25 ноября 1892 г.; П 5, 133).

Причины такого отсутствия «капли алкоголя» лежат, по Чехову, в истории. Жизнь настолько усложнилась, некоторые из прежних идеалов так дискредитировали себя, истина так многообразна, что было бы грандиозным самомнением претендовать на абсолютные ответы.

Поэтому высоким титулам поэта-пророка, «глаголом жгущего сердца людей», или писателя-учителя, страстно обличающего общественные язвы, Чехов предпочитает скромное звание литератора, беллетриста, сделанного из того же теста, что и его читатели, и по мере сил исполняющего свой долг (на эту тему и написана, еще в юности, иронически-исповедальная «Марья Ивановна»). Литератор – не хранитель, а со-искатель истины, владеющий словом и образом, собеседник разговора наедине. «Вы спрашиваете: следует ли, написав рассказ, читать его до напечатания? По моему мнению, не следует давать никому читать ни до, ни после. Тот, кому нужно, сам прочтет, и не тогда, когда Вам хочется, а когда ему самому хочется» (Б. Лазаревскому, 30 января 1900 г.; П 9, 37).

Он стал таким интимным, близким собеседником, «нашим Антошей Чехонте» (В. Розанов) для целого поколения, часто более важным и понятным, чем «большая классика» с ее напряженным, экстатическим пафосом, проповедью и пророчеством.

Один из современников, его знакомый, журналист и врач В. А. Поссе, вспоминал о своем чтении публичной лекции о Толстом и Достоевском уже после смерти Чехова: «Ко мне явились гимназистки старшего класса