Коллектив авторов - Любовь по-французски Страница 43

После этих слов они расстались, и на следующий день Жильбер уехал.

Жорж Санд

Маркиза

Маркиза де Р. не была очень умна, хотя в литературе принято считать, что все старые женщины должны блистать умом. Она отличалась полнейшим невежеством во всем, чему не научил ее свет, в котором она вращалась. Не хватало ей также умения утонченно выражаться и проявлять чрезвычайную проницательность и тот удивительный такт, которые, как говорят, свойственны женщинам, долго прожившим на белом свете. Она, напротив, была взбалмошной, резкой, прямой, иногда даже циничной. Она совершенно разрушила мои представления о маркизе старого доброго времени. И, однако, она все же была маркизой и видела двор Людовика XV, но так как в то время характер ее представлял явление исключительное, то прошу вас не искать в ее истории обстоятельного изображения нравов той эпохи. Знать хорошо общество любого времени и хорошо его обрисовать мне кажется таким трудным делом, что я не хочу за это браться. Я ограничусь тем, что расскажу вам кое-какие частные случаи, которые создают неотразимую симпатию между людьми всех обществ и всех веков.

Я никогда не находил большого очарования в обществе этой маркизы. Меня поражала в ней только необычайная память, какую она сохранила о своей молодости, и та изумительная ясность, с какой она умела передавать свои воспоминания. Впрочем, как и все старики, она забывала, что делалось вчера, и не интересовалась событиями, не имевшими прямого влияния на ее жизнь.

Она не принадлежала к числу тех пикантных красавиц, которые, не обладая блистательной внешностью и правильными чертами лица, восполняют все это блеском остроумия. Такая женщина, не желая уступать в красоте тем, кто прекраснее ее, должна развивать свой ум. Маркиза, напротив, была, на свое несчастье, неоспоримой красавицей. Я видел только ее портрет, который она, как все старые женщины, из кокетства выставила в своей комнате всем напоказ. Она была изображена нимфой-охотницей, в атласном корсаже, разрисованном под тигровую шкуру, с кружевными рукавами, с луком из сандалового дерева и с жемчужным полумесяцем, сверкавшим над ее взбитыми кудрями. Как-никак это была чудесная картина, а еще чудеснее – изображенная на ней женщина: высокая, стройная брюнетка, черные глаза, строгие, благородные черты лица, алые уста, которые никогда не улыбались, и руки, приводившие, как говорят, в отчаяние принцессу де Ламбаль. Без кружев, атласа и пудры это поистине была бы одна из тех гордых и легких нимф, которые являлись смертным в глубине лесов или на склоне гор, чтобы свести их с ума от любви и тоски.

Однако у маркизы было мало любовных приключений. Она сама признавалась, что ее считали неумной женщиной, а пресыщенные мужчины того времени любили не столько красоту, сколько возбуждающее кокетство.

Женщины, далеко не вызывавшие такого восторга, как она, отбили у нее всех обожателей. Но странно: по-видимому, это ее мало трогало. То, что она мне рассказывала урывками о своей жизни, привело меня к мысли, что ее сердце не знало молодости и что холодный эгоизм преобладал в нем над всеми другими чувствами. Правда, я видел, что, несмотря на ее старость, окружающие проявляют к ней горячую симпатию: внуки нежно любили ее, и она делала добро, не кичась этим. Но так как она не претендовала на строгость нравов и признавалась, что никогда не любила своего любовника, виконта де Ларрье, я не мог найти другого объяснения для ее характера.

Как-то вечером я застал ее в более словоохотливом настроении, чем обычно. Но чувствовалось, что ею завладели невеселые мысли.

– Милое дитя мое, – сказала она, – виконт де Ларрье только что скончался от своей подагры; это большое горе для меня – его подруги в течение шестидесяти лет. И потом, ужасно видеть, как люди умирают! Впрочем, нет ничего удивительного: он был так стар.

– А сколько ему было? – спросил я.

– Восемьдесят четыре года, мне – восемьдесят, но я не такой инвалид, как он, и могу надеяться, что проживу дольше. Все равно! Уже несколько моих друзей покинули мир в этом году, и, как ни уговаривай себя, что ты моложе и сильнее, невольно пугаешься, когда видишь, как исчезают твои современники.

– И вот, – ответил я ей, – все сожаления, какими вы его удостоили этого бедного Ларрье, который обожал вас в течение шестидесяти лет, постоянно жаловался на вашу суровость и не переставал бороться с ней. Это был примерный любовник! Подобных мужчин уже нет.

– Полноте, – сказала маркиза с холодной улыбкой. – У этого человека была мания жаловаться и считать себя несчастным; он совсем не был несчастным, каждый знает это.

Видя, что моя маркиза разговорилась, я засыпал ее вопросами о виконте Ларрье и о ней самой, и вот странный ответ, который я получил:

– Мое дорогое дитя, я прекрасно вижу, что кажусь вам особой хмурой и резкой. Возможно, так оно и есть. Судите сами: я расскажу вам историю всей моей жизни и признаюсь вам в недостатках, которые я никому не поверяла. Вы человек эпохи без предрассудков; возможно, вы найдете, что моя вина меньше, чем мне это кажется самой. Но какого бы мнения вы ни были обо мне, я, по крайней мере, не умру, не исповедавшись кому-нибудь. Возможно, что я вызову в вас сострадание, которое смягчит грусть моих воспоминаний.

Я воспитывалась в Сен-Сире. Блестящее образование, которое мы там получали, на самом деле давало очень мало. Я покинула институт шестнадцати лет, чтобы выйти замуж за маркиза де Р., которому стукнуло пятьдесят, и не смела жаловаться, так как все меня поздравляли с блестящей партией и все бесприданницы завидовали моей судьбе.

Я никогда не отличалась умом, а в то время была просто дурочкой. Монастырское воспитание окончательно затормозило мои и без того небольшие способности. Из монастыря я вышла с той простодушной наивностью, которую совершенно напрасно ставят нам в заслугу и которая часто делает нас несчастными на всю жизнь.

Действительно, опыт, приобретенный мною за шесть месяцев замужества, столкнулся с такой узостью мысли, что ничему меня не научил. Я приобрела не знание жизни, а неуверенность в себе. Я вступила в свет с ложными представлениями и предубеждениями, от влияния которых не могла избавиться в течение всей своей жизни.

Шестнадцати с половиной лет я овдовела. Свекровь, которая, за мою ничтожность, была ко мне расположена, убеждала меня опять выйти замуж. Правда, я была беременна, и то небольшое имущество, которое мне выделили, вернулось бы в семейство мужа, если б у его наследника появился отчим. Как только мой траур кончился, меня стали вывозить в свет и окружили там поклонниками. Я была тогда в полном расцвете красоты, и, по мнению всех женщин, никто не мог сравниться со мною лицом и фигурой.

Но мой муж, этот старый, пресыщенный развратник, никогда не питавший ко мне другого чувства, кроме эротического презрения, и женившийся на мне только для того, чтобы получить место, предназначенное моему будущему мужу в качестве моего приданого, оставил во мне такое отвращение к браку, что я не хотела связывать себя новыми узами.

Не зная жизни, я представляла себе, что все мужчины одинаковы, что все они бессердечны, что у всех у них безжалостная ирония и эти холодные, оскорбительные ласки, которые меня так унижали. Несмотря на всю свою ограниченность, я все же хорошо поняла, что редкие у моего мужа порывы восторга относились только к прекрасной женщине и что в них не было ничего духовного. Затем я опять становилась для него дурочкой, за которую он краснел в обществе и от которой охотно бы отрекся.

Это злосчастное вступление в жизнь разочаровало меня навсегда. Сердце мое, которому, быть может, вовсе не предопределено было оледенеть, стало замкнутым, недоверчивым. Я почувствовала к мужчинам отвращение и омерзение. Их поклонение оскорбляло меня. Я видела в них только обманщиков, которые притворялись рабами, чтобы стать тиранами. Я поклялась питать к ним вечную ненависть.

Когда не нуждаешься в добродетели, то и не имеешь ее, вот почему при всей строгости моих нравов я вовсе не была добродетельна. О! Как я жалела, что не нуждалась в ней, как я завидовала этой моральной и религиозной силе, которая подавляет страсти и украшает жизнь! Моя жизнь была такая холодная, такая ничтожная! Чего бы я только не дала, чтобы испытать страсти, которые надо подавлять, борьбу, которую надо вести, чтобы я могла броситься на колени и молиться, как те молодые женщины, которые по выходе из монастыря благодаря своему ревностному благочестию умели сопротивляться соблазнам и в течение нескольких лет, как я видела, вели себя в обществе добродетельно. А мне, несчастной, что мне оставалось делать в этом мире? Только наряжаться, выезжать в свет, скучать. У меня не было ни сердца, ни угрызений совести, ни страха, мой ангел-хранитель дремал, вместо того чтоб бодрствовать. В Пресвятой Деве и ее святой непорочности не было для меня ни утешения, ни поэзии. Я не нуждалась в небесном покровительстве, опасностей для меня не существовало, и я презирала себя за то, чем должна была бы гордиться.