Мигель де Унамуно - Туман Страница 29

«Мое поведение с Росарио, – продолжал он свои размышления, – было смешным, попросту смешным. Что она подумала обо мне? А какое мне дело до того, что подумает такая девчонка! Бедненькая! Но с каким простодушием она мне покорялась! Да, физиологическое существо, ничего, кроме физиологии, и никакой психологии. Бесполезно брать ее как морскую свинку или лягушку для психологических экспериментов. Самое большее – для физиологических… Но разве психология, особенно женская, есть нечто большее, чем физиология или, скажем, физиологическая психология? Есть ли у женщин душа? А мне для психологических экспериментов не хватает технической подготовки. Я никогда не был ни в одной лаборатории, кроме того, у меня нет аппаратов. А психофизиология требует аппаратуры. Так что, я сошел с ума?»

Облегчив свою душу такими уличными медитациями среди озабоченной толпы, безразличной к его печалям, Аугусто почувствовал себя спокойней и вернулся домой.

XXV

Аугусто отправился к Виктору, чтобы поиграть с его запоздалым сыном, отдохнуть, созерцая новое счастье этой семьи, а заодно и посоветоваться насчет своего душевного состояния. Оказавшись с приятелем наедине, он спросил:

– А как обстоит дело с тем романом или – как ты назвал его? Ах, да, руманом, – который ты писал? Я думаю, после рождения сына ты его забросил?

– Вот тут ты и ошибся. Именно потому, что я стал отцом, я снова к нему вернулся. И в руман я изливаю свое хорошее настроение.

– Не прочтешь ли мне что-нибудь?

Виктор достал рукопись и прочел приятелю несколько отрывков.

– Друг мой, да тебя подменили! – воскликнул Аугусто.

– Почему?

– Потому что здесь есть вещи почти непристойные, а иногда просто порнографические.

– Порнографические? Ни в коем случае! Да, здесь есть места грубоватые, но не непристойные. Иногда кто-то появляется обнаженным, но ни один не раздевается… Зато здесь есть реализм.

– Реализм – да, но еще и…

– Цинизм, не так ли?

– Да, цинизм!

– Но цинизм – не порнография. Мои пряные сценки – только способ возбудить воображение, чтобы заставить читателя глубже анализировать действительность; эти сценки… педагогичны. Именно педагогичны!

– И немного гротескны!

– Действительно, с этим не спорю. Я люблю буффонаду.

– А она в глубине всегда мрачновата.

– За что и люблю. Шутки мне нравятся только мрачные, а остроты – только похоронные. Смех ради смеха всегда вызывает у меня досаду и даже страх. Смех – не. что иное, как подготовка к трагедии.

– Ну, а мне грубая буффонада отвратительна.

– Потому что ты одинок, Аугусто, одинок, пойми меня хорошенько, очень одинок… Я так пишу, чтобы лечить других… Нет, нет, я пишу только потому, что мне приятен сам процесс, и если моя буффонада развлечет читателей, я буду вознагражден сторицей. Но если буффонада поможет мне направить на путь излечения какого-нибудь одинокого человека вроде тебя, одинокого вдвойне…

– Вдвойне?

– Да, одиночеством души и одиночеством тела.

– Кстати, Виктор…

– Я уже знаю, что ты хочешь сказать. Ты пришел посоветоваться насчет своего душевного состояния, которое с некоторых пор стало тревожным, весьма тревожным, не так ли?

– Да.

– Значит, угадал. Так вот, Аугусто, женись, и чем скорее, тем лучше.

– Но на которой?

– Ага, значит, их больше одной?

– Как ты сумел угадать и это?

– Очень просто. Если бы ты спросил: «На ком?» – я не предположил бы, что их больше одной или что есть хотя бы одна. Но твой вопрос «на которой?» подразумевает, на которой из двух, четырех, десяти или энного количества.

– Все правда.

– Женись, женись на любой из энного числа женщин, в которых ты влюблен, на той, которая подвернется. И не слишком раздумывай. Ты же видишь, я женился не раздумывая, нас просто поженили.

– Я, знаешь, сейчас занимаюсь опытами по женской психологии.

– Единственный опыт по психологии женщины – это брак. Не женившись, нельзя понять психологию женской души. Единственная лаборатория женской психологии, или гинекопсихологии, это брак!

– Но ведь это же необратимо!

– Всякий настоящий опыт необратим. Кто желает проделать эксперимент, сохраняя возможность отступления, не сжигая кораблей, ничего толком не узнает. Не доверяй хирургу, если он не ампутировал какой-нибудь орган самому себе, и психиатру, если он сам не сумасшедший. В общем, хочешь познать психологию – женись.

– Выходит, что холостяки…

– У холостяков нет никакой психологии. У них только метафизика, то есть нечто по ту сторону физического, по ту сторону естественного.

– А что это значит?

– Примерно то же самое, что происходит с тобой.

– Я впал в метафизику? Да ведь я, дорогой Виктор, стою вовсе не по ту сторону естественного, я и до него-то еще не дошел!

– Это одно и то же.

– Как одно и то же?

– По ту сторону естественного – то же самое, что по эту. Быть по ту сторону пространства означает то же самое, что быть по эту сторону его. Вот линия, – и он начертил ее на бумаге, – продолжи ее но обе стороны до бесконечности, и концы ее встретятся, пересекутся в бесконечности, где все встречается и все связано. Любая прямая – это кривая, отрезок окружности с бесконечным радиусом, и в бесконечности она замыкается. Значит, быть по ту или по эту сторону естественного – это одно в то же. Теперь тебе ясно?

– Нет, темно, совсем темно.

– Ну, раз совсем темно, женись.

– Да, но столько сомнений одолевает меня!

– Тем лучше, маленький Гамлет, тем лучше. Ты сомневаешься – значит, ты мыслишь; ты мыслишь – значит ты существуешь.[66]

– Да, сомневаться – значит, мыслить.

– И мыслить – значит, сомневаться, и только сомневаться. Верят, познают, воображают – не сомневаясь; ни вера, ни знание, ни воображение не предполагают сомнений, сомнения даже могут разрушить их, но мыслить без сомнений нельзя. Веру и знание, которые сами по себе статичны, спокойны, мертвы, сомнение превращает в мысль, которая динамична, беспокойна, жива.

– Л воображение?

– Да, здесь возможно некоторое сомнение. Я испытываю сомнения, когда заставляю действовать или говорить героев моего румана; и даже потом я еще сомневаюсь, хорошо ли получилось и соответствует ли тот или иной поступок их натуре. Но я это преодолеваю. Да, да, воображение – тоже мысль, и сомнение с ним вполне совместимо.

Пока Аугусто и Виктор вели свой руманный разговор, я, автор этого румана, который ты, читатель, держишь сейчас в руках, загадочно усмехался, видя, как персонажи моего румана выступают в мою защиту, оправдывают меня и мои собственные приемы. Я говорил себе: «Бедняги совсем не понимают, что лишь пытаются оправдать то, что я с ними делаю! Когда человек ищет себе оправдание, он на самом деле, оправдывает только бога. А я – бог для этих несчастных руманных человечков».

XXVI

Аугусто направился к Эухении с намерением провести психологический опыт, последний и решительный, хотя боялся, что она откажет ему. Он встретил ее на лестнице» она спускалась, чтобы выйти, а он подымался, чтобы войти.

– Вы к вам, дон Аугусто?

– Да, к вам. Но, раз вы уходите, отложим на день, и я пойду домой.

– Почему же? Дома мой дядя.

– Но я хочу поговорить вовсе не с вашим дядей, а с вами. Отложим разговор до другого раза.

– Нет, нет, вернемся. Дела не надо откладывать.

– Но 'если ваш дядя дома…

– Так он же анархист! Мы не станем его звать.

И она заставила Аугусто пойти вместе с нею наверх. Бедняга, он шел к ней как экспериментатор, а теперь чувствовал себя подопытной лягушкой.

Когда они оказались одни в гостиной, Эухения, но снимая шляпы и плаща, спросила:

– Что же вы собирались сказать мне?

– Ну… ну… – лепетал бедный Аугусто, – ну…

– Да что «ну»?

– Я не могу успокоиться, Эухения, тысячу раз я возвращался к тому, о чем мы говорили в прошлый раз, и, несмотря на все, не могу с этим смириться. Нет, нет, я не могу с этим смириться!

– С чем же вы не можете смириться?

– С этим самым, Эухения, с этим самым!

– С чем «с этим»?

– С тем, что мы будем только друзьями.

– Только друзьями! Вам этого мало, дон Аугусто? Или вы хотите, чтобы мы не были друзьями?

– Нет, Эухения, не в том дело, не в том.

– А в чем же?

– Ради бога, не заставляйте меня страдать.

– Вы себе сами выдумываете страдания.

– Я не могу смириться, не могу!

– Чего же вы хотите?

– Чтобы мы были… мужем и женой!

– Хватит, с этим покончено!

– Чтобы покончить, надо сперва начать.

– Но вы же мне дали слово?

– Я не знал, что говорю.

– А эта Росарио?

– Ради бога, Эухения, не напоминай. мне о ней! Не думай о Росарио!

Тогда Эухения сняла шляпу, положила ее на столик, уселась и затем медленно и торжественно сказала: