Не вернувшийся с холода - Михаил Григорьевич Бобров Страница 30

Мастер продолжал обстоятельно рассказывать, как мало физических усилий требуется, чтобы всего лишь достать меч и правильно им резануть — остальное сделает изгиб клинка и угол заточки; как подходит его искусство для действий в стесненных условиях; как хорошо его применять, если ранен или болен, или устал.

Искусство наносить удар единым движением с выхватыванием клинка, искусство слабого против сильного; искусство бить не успевшего поставить блок…

Искусство убить беззащитного.

В земной истории есть абсолютно точный аналог. Среди многочисленных “-до” имеется “иайдо”, придуманное по легенде молодым, не очень сильным и не очень умелым самураем — чтобы отомстить за убийство родителя. Убийца отца почитался великим бойцом; юный самурай имел только единственный шанс на победу — выхватить меч раньше, чем противник достанет свой и включится в боевой режим.

Так родилось искусство удара — не для поединка равных. Для мести, для убийства.

Вот зараза! Не быть мне Д’Артаньяном даже в сказке!

Для таких, как безымянный мастер, и кем решено сделать меня, придумано японское же слово — “хитокири”. И тогда, получается, здесь не французская революция, и не китайская. Здесь — времена японской войны Босин, когда день принадлежал патрулям “волков Мибу”, а ночь — людорезам (как переводится “хитокири”).

Ну, полегчало, когда нашел аналогию?

Честно говоря — еще как. По огромным размерам стены, можно было предположить, что угодил в аниме “Вторжение титанов”. А когда наш клуб со всем пылом непуганых молодых идиотов сделал по “Титанам” ролевую игру — тогда как раз появились доступные по цене капсулы полного погружения — среди участников этой самой игры был приличный процент напугавшихся до настоящих мокрых штанов. Хотя они-то достоверно знали, что находятся всего лишь в игре, внутри виртуального мира, и циферки противника ничего реального не могут причинить циферкам их персонажей.

Принимая в науку, мастер пообещал: не будет заучиваний ритуальных поз, не будет малопонятных движений. Только целесообразное, только простое, только доступное для обычного человека. И в тот день, когда мастер закончит урок без взыскания, обучение кончится.

И вот — звезды проявились в полном блеске, небо потемнело полуночной глубиной — мастер выдохнул:

— Довольно. Заминка. Дыхание. Массаж. Спать!

Спать!!!

Почему наши предки не говорили: “Я победю” или: “Я побежду”?

Потому, что вместе с формой коллективной надежды — “Мы победим!” — имели форму поставленной точки.

Я победил!

* * *

“Победителю турнира — особенный приз!”

— Что задумался? — Тацуми справа от меня взъерошил пальцами непослушные темные вихры. — Хочешь сказать, не знал про состязание?

Попытку ответа заглушили стражники. Рядов десять, в каждом три человека, неровно и громко топали по улице. Стражники орали песню — в этот раз я уже не шарахался и не удивлялся. Слушал.

— … Но если будешь упрямым! Пра-абьешься сквозь гиблый дым! Ударишь, красивый самый! Па-а гор-раду стра-аевым! Услышишь, щасливый самый! Как воют афицера! Первая рота прямо! А-астальные напра-а-а!…

Отряд прошагал мимо афишной тумбы, у которой мы читали выцветшую листовку; из-за тумбы выступила Акаме:

— Ну и орут… Енот, это на твоем языке что значит? Можешь перевести?

— Могу… Стой, у тебя же в руках эта самая книжка, там вон и перевод есть.

— Если я начну вчитываться в мелкие буквы, слезы потекут и настоящий цвет глаз проявится.

Настоящий цвет глаз Акаме давно известен, и по всей Столице в ориентировках разослан. Да вот — недалеко ходить, соседняя же листовка — “Разыскивается!” Опознают — никакое искусство боя не спасет, навалятся разом три, пять десятков; мало — пригонят хоть сотню! Императорская стража постоянно вербует людей — и те охотно идут, потому как другой работы все меньше и меньше остается в широко раскинутой Империи. Армия не страдает от некомплекта — несмотря ни на угрозы по всей западной границе, ни на едва-едва замиренный север, ни на тлеющую уже в самой Столице гражданскую войну.

Книжка у Акаме та самая, знаменитейшая и легендарнейшая, вошедшая в моду совсем недавно. “Злые песни Кириона фон Огре”. Поскольку книге сопутствовала р-романтическая кр-ровавая др-рама — стихи захватили умы и сердца всего Столичного Региона в какие-то сто дней, от схода снега до яблоневого цвета.

Саму же историю в многочисленных театрах Столицы (вот не вру, от раззолоченного императорского до тряпичных кукольных!) подавали так. Странствующий черный маг стихотворным заклятьем приковал доблестного капитана к месту, прямо посреди пира, на глазах безутешных товарищей — и коварно поразил клинком предателя. Пирующие, коих тот самый изменник заранее опоил ядом, погибли в муках, унеся приметы убийцы в могилу. Но преданная ученица и последователь капитана, храбрая поборница справедливости, последняя надежда древней фамилии Юбикитас, проницательным умом раскрыла тайну чернокнижника, разгадав смысл его заклятия, и точно вычислив место его прибытия в Столицу. К сожалению, мерзкий старикашка на добытое кровью и слезами невинных золото нанял подонков из “тени Стены” — и убийцы “Ночного рейда” нанесли жестокий ущерб смелой сыщице.

Но правосудие не сломить! Сэрью не просто победила, добро всегда побеждает, этим не удивишь! Надежда фамилии Юбикитас еще и захватила у “Ночного рейда” могущественный тейгу — “дихотом”. Все, на что укажет хозяин, этот артефакт перекусывал точно пополам. Как легендарный зверь-дихотом, из челюстей которого, по легенде, артефакт и был сделан.

Тут легенда заканчивалась, и начиналась грубая проза. Пока я лечился и учился, мне никто не объяснял — а сам я был слишком занят, чтобы спросить еще и об этом — что артефакт приемлет далеко не всякого владельца. Шерри погибла осенью; за зиму в Столице вышли новые указы, ввели новые налоги, вызванное ими недовольство переросло в мелкие бунты и демонстрации… Здешний император имел от роду двенадцатый год — и потому не сильно верил в себя. Зато безоглядно верил оставшемуся от папы премьер-министру — тому самому “честняге Онесту”, которого вся страна, от кондовых монархистов до отвязных анархистов, называла исключительно жирной сволочью. Жирная сволочь подавляла народное возмущение безо всякой жалости, быстро, решительно. Да и люди пока еще имели, что терять. А потому к ситуации подходили слова кардинала Мазарини, тоже большого любителя ввести налог-другой: “Пока поют песенки, будут платить”. Столица изощрялась в матерных частушках, стены домов по утрам обнаруживали на себе листки с оскорбительными для его величества и особенно “его тучности Онеста” балладами в двадцать-тридцать куплетов… Совсем уже доведенные до отчаяния люди собирали последнее и несли в “Ночной Рейд”, которому прибавилось работы. Но полноценное восстание все никак не начиналось, как не разгораются дрова при слабости тяги.

А к середине зимы вообще вернулась с покорения варваров генерал Эсдес. Каким