Красный дождь в апреле - Лев Александрович Бураков Страница 9

— Может, — услышал Ленька и вздрогнул, он не на шутку испугался: неужто она и вправду читает мысли?

— Может, — повторила Ева, — тебе неинтересно со мной? Ты что это молчишь?

— Ты очень красивая, — неожиданно сказал Ленька.

— Красивая? — тихо откликнулась Ева и почему-то печально переспросила, — красивая, да?

Ленька вспомнил о куреве. Вынул папиросы (эту пачку он носил нераспечатанной уже неделю) и закурил. Ева медленно шла рядом. Ленька смотрел на редких прохожих, на окна, на небо, на огонек папиросы — на все, что угодно, но не на ее лицо. Все-таки отчего это бывает: ждешь встречи, готовишь слова, а встретился и все их растерял? Столб столбом идешь…

— Почему ты куришь?

Ленька хотел ответить: «отгадай!», но спохватился, промычал под нос что-то и сказал опять неожиданно для себя:

— Есть захотелось. Целый день на ногах…

И в ушах загудело: дурак, разве об этом говорят? Позор, стыд, срам! Голодающий нашелся! Все кончено: она сейчас повернется и уйдет. И все. Конец…

Ева мельком строго оглядела Леньку всего, с головы до ног, и повернулась назад.

— Идем же, — Ева взяла его под руку. Ленька крепко прижал ее ладонь. Он не верил сегодня ничему, но все было необыкновенно и все же это было на самом деле и он поверил. Но боялся, что все разрушится и что теплая ладонь ее может так же, как появилась, легко ускользнуть. Ладонь держится спокойно и прочно, доверчиво. Так они идут молча вместе, под руку, впервые в жизни под руку, по темной, пропахшей сырой листвой улице до залитых светом окон. И дойдя до них, Ленька останавливается.

— Я дальше не пойду.

Он смотрит на мраморные ступени, на грязные размытые следы на них и упрямо сдвигает свои рыжеватые брови:

— Нет, не пойду.

— Хорошо, — легко соглашается Ева. И от этой легкости ему делается тепло и покойно. — Хорошо, тогда подожди меня, пожалуйста, минуточку?

И, не дождавшись ответа, взлетает на ступени, хлопает дверью. Легкая фигура Евы плавно скользит по вестибюлю и исчезает. Ленька прошел дальше, но в следующих окнах был виден зал. В сизом дыму, как в мутноватой воде, шевелились тени — это танцевали пары, медленно обходя столики. Столиков было много, они стояли тесно; все были заняты. В углу на возвышении сидели тоже тесно, бок к боку, музыканты. Красинской не было. Ленька присмотрелся: музыканты играли что-то бурное, но танцующие по-прежнему двигались медленно. Особенно усердствовал скрипач. Он был слеп. Худое лицо его в черных очках застыло, замерло, казалось, навсегда, зато пальцы дергались и бегали без устали. Смычок так и мелькал, временами зло взлетая над струнами: будто хотел подогнать танцующих.

Раньше, чем Ленька услышал, он почувствовал ее шаги. Ева близко-близко приблизила лицо:

— Мама отпустила на минуточку! На, кушай!

Ленька хотел отказаться. Но тут же, взглянув на ее блестящие радостные глаза, понял, что ее обидит отказ. Он взял сверточек и развернул его: пара бутербродов с ветчиной, пара соленых огурцов и несколько конфет в ярко-пестрых бумажках.

— Только уговор: съедим вместе.

— Хорошо.

Они быстро обогнули гостиницу и вошли во двор. Под чахлыми кустами они присели на корточки, разложили свою еду и принялись есть. И этот совместный ужин еще более сблизил их. Ева довольно следила за тем, как он с аппетитом ест.

На прощанье она протянула ему руку:

— Приходи.

— Ладно, — ответил Ленька и, лишь когда Ева скрылась за голубоватыми стеклянными дверями, медленно побрел по улице. Жил он у дядьки на кухне, спал на жестком сундуке, и его ждало только нудное ворчание дядькиной супруги и поэтому он не спешил. Шел самым кружным путем. И улыбался.

Ложась спать на коротком и горбатом сундуке и выслушивая бурчание хозяйки, он все еще улыбался.

Улыбался он и во сне. Ему снилась Ева, она падала со ступеней, а он, высокий и сильный, с ружьем в руке, поднимал ее, брал под руку и входил с ней в голубоватый зал. Музыканты замолкали. Желтолицый хозяин угодливо извивался и ползал у него в ногах, просил за что-то прощение. Затем Ленька выходил с Евой на улицу и неожиданно оказывался в лесу. Они собирали грибы. Ева была одета как барышня-крестьянка. А навстречу им шел отец с большим букетом ярких осенних листьев. И на невесть откуда взявшемся высоком мраморном крыльце стоял с мертвым лицом скрипач и беззвучно водил смычком по струнам.

VIII

Веснушки на Ленькином лице не исчезали круглый год. Когда его дразнили, Ленька отшучивался:

— Какие же это веснушки? Это я загорал через решето! Попробуй, если завидно.

Глаза его, большие и зеленые, смешливо щурились. Все-таки хорошо жить на свете! Особенно когда погода стоит солнечная, когда в руках твоих экипаж, когда ты знаешь, что тебя ждут, тобой интересуются.

Возить днем в городе, кроме пьяных офицеров, почти некого, одно лишь развлечение: кинематограф. На Николаевской фильмы крутили постоянно, не взирая ни на какие события. Даже в день падения монархии с успехом шла «Сонька золотая ручка». Седьмая серия. Еще, говорят, восьмая есть. Да вот до Оренбурга еще не дошла…

Ленька шел насвистывая и размахивая руками, посредине улицы Лениво лежала серая пыль, чуть ли не полуметровым слоем покрывающая улицу, даже вслед проскакавшему казаку не поднялось ни облачка. Дома казались заспанными: ставни открывались редко. Ленька подходил к двухэтажному зданию и замедлял шаги, зайти в больницу или не заходить? Все равно не пустят; ведь прошлый раз он так просил, а все-таки не пропустили, хорошо, что арбуз приняли. А сейчас и передачи нет. Как-то неудобно с пустыми руками идти к такому человеку. Вон как расспрашивали о нем Коростелевы! Важный, видать, человек.

Размышляя, он вошел в приемный покой. В дверях мелькнул халат.

— Чего тебе?

— Цвил… линга мне…

— Нету его! — это был не Петр Петрович, а другой, толстый, злой доктор. Он не стал больше ничего объяснять, толкнул жесткой ладонью в спину: иди, иди! И Ленька вышел.

— Что-то тут не так. Не мог же он так быстро поправиться… Нет. Не мог, конечно. Где же он? А, верно, его перевели в Александровскую больницу! Конечно, к своим ближе…

До Александровской недалеко: можно добежать минут за пять. И Ленька побежал. Конечно, можно было идти, но дело в том, что эту дорогу он обычно старался миновать. Года три назад,