С утра до вечера. В чистом поле - Ромуальдас Ланкаускас Страница 57

Гедиминас хотел сперва зайти в школу, но спохватился, что идет к дому, в котором жила Эгле.

«Спрошу, может, знают что-нибудь о ней. И все».

В домиках горели тусклые огоньки. Где-то назойливо скрипел колодезный ворот.

Гедиминас легко нашел дом, который искал. Это был деревянный, покрашенный в желтый цвет дом с крыльцом и мансардой. На крыльце, на веревках сохло детское белье.

Его сердце колотилось так сильно, что закружилась голова, и от волнения стало жарко. Он долго стоял у дома, не решаясь зайти. Во дворе тявкал щепок. В доме горел свет, и Гедиминас решил сперва заглянуть в окно. Он остановился у стены. Заглянул.

В печке горел огонь. Перед печкой сидела Эгле и кормила ребенка. Он узнал ее сразу. Она была такая же, только немного пополнела. Почувствовав на себе взгляд, Эгле подняла голову и огляделась.

Гедиминас отскочил от окна, словно его ударили в грудь. «Ничему не надо удивляться, — подумал он. — Ничему».

Провожаемый надоедливым тявканьем щенка, он быстро бежал прочь от дома, перешагивая через лужи мутной воды. Ветер швырял в лицо снег, который таял на бровях и ресницах.

Бессмысленно было заходить и говорить с ней. Он знал, как удивились бы ее глаза, как она плакала бы и спрашивала:

— Гедиминас, неужели это ты?

— Да, это я, — ответил бы он. — Привидения в наше время не водятся. Это я. Привидений больше нет. Да, да, дорогая. Гедиминас вернулся к тебе, только немного опоздал, и без одной руки. Что же, мы часто опаздываем. Наконец я тоже не без греха. Будь здорова и счастлива. Каждый человек имеет право на свободу и счастье. А свобода и есть самое большое счастье, которого жаждут все. Будь здорова и не плачь, слезы ничего не возвращают.

Он быстро шагал к школе. Она стояла на краю села. Дальше, в пустом поле, сквозь снег Гедиминас заметил коня. Он был рыжий, молодой и сильный. Конь вынырнул словно из тумана, увидел Гедиминаса, фыркнул, заржал и поскакал дальше, исчезнув в снежном вихре.

Школа была заперта.

Гедиминас постучался к сторожу. Незнакомый человек высунул небритое лицо. С кухни ударило запахом вареной картошки.

— А вы кто будете?

— Учитель. Я тут до войны работал. Школа действует?

— Нет, — буркнул сторож, глядя на него с явным недоверием.

— Откройте дверь. Там, наверху.

— Вы с фронта?

— Да, — ответил Гедиминас.

— А документы есть?

Гедиминас сунул сторожу старое учительское удостоверение. Сторож повертел его, вернул Гедиминасу, снял со стены ключи. Он поднимался по лестнице, позванивая ключами; Гедиминас следовал за ним. Лестница была пыльная, она оглушительно скрипела.

Сторож отпер дверь и впустил Гедиминаса в полутемную комнату, в которой стояли только голая кровать и сломанный стул.

— Как вы тут жить будете, — пробормотал сторож. — Наверно, ничего своего нет?

— Много мне не надо, — ответил Гедиминас.

Сторож ушел. Гедиминас стоял в темной комнате, разглядывая тающие хлопья снега на окне. Через минуту снова заскрипела лестница, и в комнату вошел сторож. Он нес коптилку, сделанную из снарядной гильзы.

— Говорю, без света-то неуютно будет. Вы уж простите, что лучше лампы нет.

— Сойдет и эта, — сказал Гедиминас. — Спасибо вам.

Сторож поставил на подоконник коптилку и вышел. Гедиминас снова с болью ощутил свое одиночество. Оно было всюду, бесконечное и необъятное. В комнате пахло сыростью. Коптилка дымила; ее отсветы блуждали на голых стенах, сплетаясь в разнообразные, быстро меняющиеся фигуры. Гедиминас увидел свою тень: долговязую, дрожащую, надломленную. Он сел на затрещавший стул и сидел, подперев голову единственной рукой, утонув в мыслях; но мысли не грели, и ему становилось холодно. Почувствовав дрожь, Гедиминас разломал ветхий стул, засунул его в печь, забитую старыми газетами и письмами и поджег бумагу коптилкой. Письма быстро разгорелись, они извивались и рыжели, превращаясь в пепел; пламя охватило обломки стула; весело затрещало горящее дерево.

Комната засияла и ожила. Гедиминас грел у пламени озябшую руку. Что-то заскреблось в углу комнаты. Он вздрогнул, обернулся и увидел на полу серую мышку, которая панически металась из угла в угол, не находя щели. Он шагнул к ней. Мышка съежилась в углу комнаты, глядя на него крошечными, полными невыразимого ужаса глазами.

«Вот я и не один», — подумал он и, усмехнувшись, повернулся к огню.

Где-то, очень далеко, глухо громыхали орудия.

На другой день снег не шел. Земля была покрыта им, но на дороге он растаял и смешался с грязью. В голых ветвях деревьев чирикали нахохленные воробьи.

Гедиминас велел сторожу подмести в классах и стереть пыль с парт. Сторож с сомнением покачал головой.

— Вы думаете, придет кто-нибудь?

— Обязательно придут, — сказал Гедиминас. — Давно должны были начаться уроки. Завтра натопите в классе.

— Дров нету, — буркнул сторож, смахивая тряпкой пыль.

— Поищите и найдете. А потом я поговорю с родителями учеников. Ведь они не захотят, чтобы дети сидели в холодных классах. Леса кругом хватает.

— Леса и правда хватает, — согласился сторож.

— Скажите, может, кто-нибудь согласится продать мне костюм?

— Костюм? — сторож прищурил глаз и почесал подбородок. — У меня тоже есть. Племянника. Немцы выгнали окопы рыть, так и не вернулся бедняга. Некрупный мужик был, вряд ли вы влезете.

— Попробую.

Гедиминас пошел к сторожу, и тот вытащил из дубового шкафа темный, пропахший нафталином костюм. Он надел поношенный пиджак. Немного жало под мышками, и рукав был коротковат, но он обрадовался, что пиджак не настолько уж узок. Зато брюки явно были коротки.

— Сколько вы за него хотите? — спросил Гедиминас.

Сторож снова поскреб подбородок и глянул на жену.

— Что мы тут будем торговаться. Носите на здоровье, а когда получите жалованье, сговоримся.

Целое утро в холодном, пустом классе Гедиминас учился писать левой рукой. Он обнаружил на подоконнике несколько кусочков мела и тщательно выводил слова. Мел крошился в непривыкшей руке, буквы выстраивались кривые и неровные. Рука устала, отяжелела, то и дело падала вниз.

«Похоже на почерк первоклассника, — с горечью подумал он. — Выходит, я сам пришел в школу, и моя жизнь начинается сначала. А начинать надо. Судьба швыряет тебя вниз, подминает, давит, а ты должен подняться и все начинать сызнова. Иначе нельзя. Иначе жизнь замрет, как заросший пруд. Всему будет конец…»

Доска была испещрена словами. Гедиминас стирал их тряпкой и снова писал, упорно и терпеливо, пока буквы не стали слушаться его. Потом, взяв у сторожа чернила и бумагу, он написал несколько объявлений о том, что завтра начинаются уроки, и велел