Лёнька. Украденное детство - Астахов Павел Алексеевич Страница 5

Любопытство, тревога, предчувствие беды необъяснимым образом слились воедино и толкали их навстречу опасности, ворвавшейся этим тихим июльским утром 1941 года в их незатейливый многовековой деревенский быт и уклад. Детишки первыми высыпали на улицу и во все глаза таращились на диковинные бронированные машины и прочую технику. Она была почти новой, выкрашенной по образу осины бледными и темными зелеными пятнами с яркими белыми контурами крестов и номерами на бортах. У головного «Кюбельвагена» VW-82[7] на капоте спереди был натянут ярко-красный флаг. Он трепетал от легкого июльского ветерка, и у наблюдающих со стороны создавалось впечатление, что тяжелый бронеавтомобиль плывет или даже летит над глубокой грязной колеей, считавшейся центральной деревенской улицей.

– Глянь-ка, Лёнька! Что там за техника? Вроде наши едут. Флаг-то, вишь, красный спереди. – Акулина сквозь мутное запыленное стекло горницы пыталась разглядеть, что за нежданные гости потревожили их ранним летним утром и выстроились вдоль всей деревеньки, как на параде.

– Мам, не видать отсюда. Дай поспать еще. Каникулы же. Я буренку еще затемно отпустил в стадо. – Лёнька тер глаза и не переставая зевал.

– А-ну, сгинь, обалдуй! Ложись и не высовывайся. Я сама схожу, гляну. – Голос матери звучал хоть и грубо, но тревожно. Даже мальчишка это почувствовал. Она непривычно легко согласилась на его просьбу понежиться еще на печке, где он любил ночевать, свернувшись калачиком на теплых, пахнущих глиной и хлебом кирпичах. При этом сама собралась выйти на разведку.

Быстро накинув брезентовую куртку мужа, в которой тот при жизни обычно промышлял в лесу летом и в межсезонье, она вышла на крыльцо. И тут же лицом к лицу столкнулась с рыжей небритой да еще и очкастой физиономией немецкого мотоциклиста. Он бесцеремонно оттолкнул ее со своего пути и вошел в дом.

– Prima! Der Sieger bekommt alles![8] – громко крикнул немец и загрохотал стоявшей на столе посудой, приготовленной для скромного завтрака. Схватил глиняный кувшин и опрокинул себе в глотку его содержимое. Белое густое молоко побежало по щекам, шее, грязному промасленному подворотничку его кителя и длинными крупными слезами упало на деревянный крашеный пол. – Toll![9] – снова воскликнул, напившись, ефрейтор и аккуратно поставил кувшин на стол, громко и смачно рыгнув.

Пара месяцев полевой службы на Восточном фронте, очевидно, произвели необратимую трансформацию сознания и поведения вчерашнего выпускника Мюнхенской высшей школы музыки и театра, которая гордо именовалась Государственной академией музыки, и быстро изменили Генриха Лейбнера, всегда отличавшегося дома и на учебе изысканными манерами. Он не стал грубияном, наглецом или садистом, но дремавшее многие поколения воинствующее нутро его предков – тервингов и вестготов[10], почуяв липкий аромат бойни и едкий пороховой смрад, активирующие необъяснимые генетические связи, превратили его в истинного арийского воина, беспощадного бойца Великой армии фюрера.

Политическая пропаганда, развернутая во всех подразделениях Третьего рейха, дополнила сознание недостающими знаниями о высшей расе и «недочеловеках» (унтерменшен) и вытравила последние остатки сострадания и этических норм. На территории врага – все враги. И дети, и старики, и женщины. Все они – «унтерменшен» и не должны мешать немецкому солдату выполнять важнейшую историческую функцию устройства Нового порядка и Нового мира.

Внезапный шорох за печкой насторожил немца. Он пригнулся и, подкравшись к кирпичной лежанке, схватил за торчащий конец ватное лоскутное одеяло и с силой дернул.

– Ай! – вскрикнул кто-то из темного угла печной лежанки.

Немец протянул руку и выволок оттуда упирающегося и брыкающегося мальчишку. Оккупант с размаху отвесил юнцу хлесткую пощечину и толкнул на пол. Лёнька перекувыркнулся, но не упал, а ловко вывернулся и, потирая на бегу ушибленную щеку, выскочил на улицу. Ефрейтор был обескуражен. Он упустил добычу, чего с ним никогда не случалось. Но его развеселил этот кувыркающийся белобрысый парень, поэтому музыкант Генрих Лейбнер поспешил за ним следом. Однако, выбежав на крыльцо с автоматом наперевес, он увидел интересную картину.

Тетка, которую потомок вестготов грубо оттолкнул, входя в дом, уже держала за шиворот того самого юного акробата и изо всех сил лупцевала его длинным гибким прутом. Парень брыкался, извивался изо всех сил, пытаясь увернуться от свистящей над ним хворостины, но при этом не издавал никаких звуков или криков. Женщина с новой силой обрушивала на него град ударов, а мальчишка крутился как волчок, пытаясь подставить под удар то руку, то ногу.

– Ха-ха-ха! Го-гог-го-го! – драли глотки уже собравшиеся возле дома солдаты, наблюдавшие за бесплатным представлением, а с ними и тот самый офицер, что командовал высадкой с грузовика.

Ефрейтор ловко перехватил занесенную над парнем очередную розгу и крикнул:

– Halt! Genug. Stopp! Das reicht. Warum schlägst du ihn, Mutter?[11]

Акулина от неожиданности выпустила воротник Лёнькиной рубахи и свое гибкое орудие расправы. Она не понимала ни слова по-немецки и испугалась грозного возгласа германца. Закрыла лицо освободившейся рукой и от страха вдруг разрыдалась. Слишком эмоциональным для нее оказалось это утро. Колонна фашистской техники под красным кумачовым флагом, вторгшийся в дом, а теперь хватающий за руки и орущий на нее вооруженный рыжий немец, чужие хохочущие солдаты, потешающиеся над их с Лёнькой «воспитательным процессом» – всё это смешалось и напугало бедную женщину. Силы под ледяной волной нахлынувшего страха едва не оставили ее, и она просто по-бабьи расплакалась. Слезы не разжалобили немца, но и продолжать этот скандал ни времени, ни желания ни у кого не было. Пацан, воспользовавшись этой заминкой, давно уже вырвался от матери, и о его присутствии напоминал только удаляющийся хруст веток малинника, густо растущего вдоль забора за домом.

Генрих отпустил женщину, подошел к своему мотоциклу, аккуратно припаркованному у калитки, и вытащил того самого петуха, что так фальшиво мешал ему наслаждаться утренней зорькой и отдавшего за это свою куриную жизнь.

– На! Готовь. Будем есть на обед. Давай, давай, быстрее! – Он ткнул Акулине в лицо перепачканным птичьим трупом. А она не могла понять, сколько он ни пытался объяснить ей жестами «ам-ам!», чего же хочет от нее этот щетинистый варвар. Неожиданно из-за спин гомонивших на улице возле забора солдат возник однорукий человек – председатель колхоза Яков Ефимович Бубнов:

– Herr Gefreite. Entschuldige! Ich will sprechen?[12]

Яков Ефимович, сорока пяти лет от роду, лишился руки еще в Первую мировую войну, когда попал в плен из-за ранения и там же научился весьма сносному общению на языке педантичного, но в конце концов поверженного противника. Он оказался среди двух с половиной миллионов плененных русских солдат и офицеров, но в отличие от многих из них чудом выжил, так как быстро постиг некоторые азы немецкой психологии. Каким бы варваром пред вами ни представал германский воин, он моментально отреагирует на подчеркнуто вежливое обхождение и обращение. Не случайно в их языке есть даже специальные «благородные» формы просьб и обращений. Если вы заговорите на таком подобострастном слоге, то даже садист вынужден будет вас выслушать, ну а уж потом… все равно казнит. Вопрос только – как и каким способом. Хотя бывали и исключения. Он сам, Яков Ефимович, и был таким исключением.

Немцы, как правило, избавлялись от военнопленных инвалидов и калек, но каждый раз, как они пытались «пустить в расход» рядового русской императорской армии Бубнова, он умудрялся «выхлопотать» себе отсрочку и так, в конце концов, сохранил жизнь, а после получил даже освобождение по итогам заключенного большевиками Брестского мира. Хоть и не сразу, но усилиями Центропленбежа[13] вернулся на Родину. И здесь ему повезло, потому как калек и инвалидов немцы вдруг стали отправлять в первую очередь. С началом «второй германской» из-за своей инвалидности он не был призван на фронт и управлялся с бабами да стариками, оставшимися в колхозе.