Линия соприкосновения - Евгений Журавли Страница 2

– Это почему у вас так? – спросил я, разглядев вдруг выбоины на потолке и стенах. Кухня оказалась постреляна изнутри. – Штурмовали, што ль?

– Нии. Так ось, – протянула она и неопределённо махнула рукой.

Погрела в руке рюмку, чуть отпила, отвернулась. Я сидел спокойно, зная – этих только качнуть на разговор, дальше не остановишь. И точно:

– Они, захистники, у нас стоялы. Дуже вежливо всё, заботылись навить о нас. Я ж сама с Хмельницкаго и ось один, Петро, командыр их, высокый, ладный таке, видный чоловик. Он усё приговаривав: «Вы, мамо, справжняя украинка, не таки як тутошнии щуры, – она внимательно посмотрела на меня, поправила платок и продолжила: – Петро дуже гарный був. Справжний лыцарь. Прям подивлюся на нёго – ну точно як козак Мамай. Тильки бандуры не выстачает. Але гитара була. А дид плеснет горилки, да як ёму крыкне: “Эй, козак Мамай, мене не замай!” Эх, весело жилы».

С улыбкой всплеснула руками, сокрушённо покачала головой.

– Заглядывав к нам, питал, спрашивав, треба ли чого. На ридным с им размовлялы. Було, що я бойцам готувала ыжу, суп або вареникы. Нормально жилы.

Она перевела дух, огляделась, остановив взгляд на своей рюмке. Вроде и потянулась, но передумала.

– Потым бои важкие былы, ох, стрылялы оттудава, да страшныи выбухи. Ось однажды прийшов Петро, да говорив: «Доведёться нам видступити». Отступать це. И говоривши – давайте тож збирайте вещи, витправим вас до Днипропетровска. Мы с дедом переглянулысь – ну куды мы поидем? Тута квартира своя, а там що? А Петро расстроився: ну як, говоривши, вы тут залишитесь, то бишь останетысь? Русские прийдут, всих убьють и вас не пожалеють. Стал нас уговаривати. Ну мы подумав-подумавши усё одно ришилы остатися. Ни, говорым иму, не поидем никуды.

«Неплохой вообще-то сюжет», – подумалось мне. Отхлебнул немного зелья.

– Ох, он и осерчав! Сброю направив, кричати стал: «Сепары, ждуны! Я ж добре до вас, а вы пидманулы». И казал, що попомните ще, всё одно погинете, русские всих убивати будуть, особливо вас.

«Действительно, неплохо. Надо бы камеру включить. Или хотя бы диктофон».

– Подняв сброю – и ось автоматом расстреляв нам тута: батареи, стёкла, меблю. И ушёв.

«Ничёсе. Не успел записать». – Я отпил ещё, спешно копаясь со смартфоном.

– Дид мене тогда казал: «Ховаемся, бабко, в пидвал, зараз танками дома расстриливать будуть». Я ему: «Навищо нас расстрелювати?» А дед: «Що я хохлов не знаю? Я сам хохол».

«Хуже лучше не придумаешь. Кустурица прям». – Я домахнул остатки самогона, глянул на экран – запись идёт.

– Мы в пидвал спустилися, тиждень сиделы. Але е Господь на свите. Руинували тильки пятиэтажкы.

Смешней некуда. Только не смешно. Сказать нечего. Не, нормального сюжета тут не выходит. Двусмысленно как-то.

Она умолкла, перекрестилась, встала с табурета, взяла обеими руками мутную бутыль, щедро плеснула мне чуть не по край.

Отвернулась к окну и скрипуче засмеялась. Мелко и сухо засмеялась.

Смутился. Немного не по себе. Оглянулся на вход, пробежал взглядом по кухоньке, стараясь не смотреть на бабусю. Без слов протянул руку и разом, в несколько глотков, выпил.

Песни Мирмидона

Угрюмый волчий рассвет. Граница лесополосы. Хруст подмороженной листвы под ногами, хаотичная поросль серых ветвей, за деревьями – заснеженный просвет чистополья. Двадцать девять уходят на штурм. Подстёгивают тубусы гранатомётчики, ждёт команд пара мохнатых снайперов в ленточном камуфляже, упёр раскладушку в землю пулемётчик, переминаются с ноги на ногу лёгкие штурмовики. Среди кругляшей шлемов несколько кепок – отчаянные игроки с судьбой. Последний инструктаж: «Все на месте? Проверить оружие, боекомплект». Отряд согласно отзывается, наконец воцаряется тишина.

«Ну что. Пора?» – тихо спрашивает себя Князь. Кивает себе: «Пора». Встаёт лицом к строю.

«На одно колено» – командует он.

Парни приседают, подчиняясь командиру. Несколько секунд молчания. Окидывает взглядом бойцов, спокойным голосом начинает:

«Господи Боже Великий Царю Безначальный. Пошли, Господи, Архангела Михаила своего на помощь рабам твоим мирмидонцам. Наставь и поддержи нас, какие бы не получили известия в течение дня, научи нас принять их со спокойной душой и твёрдым убеждением, что на всё Святая воля Твоя…»

Накануне вечером закусились о работе.

– Я в плен не буду брать. Пидарасы, они и есть пидарасы, – говорит Тюмень.

На широком лице играют всполохи света, выставил ладони к раскрытой дверце буржуйки. Расстроен. В темноте землянки ворочаются бойцы на топчанах, зарывшись в спальники и куртки. У лежаков торчат вертикально броники и обвес, ближе к печке, чтоб не сырели. Неровные стены подбиты тонкой теплоизоляцией, где-то просто тентом. С кривой трубы свисает на проволоке пара носков. Несколько секунд парни молчат.

– Нельзя брать больше, чем требует война, – тихо парирует Ваня. Поджарый, щетинистый и черноглазый, почти не виден из темноты. Вне войны его зовут Вакиф.

«…О, Велики Архангеле Михаиле, шестокрылатый первый Княже и Воевода Небесных сил, Херувим и Серафим. Буде нам помощник во всех обидах, скорбях, печалях, на распутиях, в пустынях, на реках и на морях тихое пристанище…»

– А чё их жалеть? Они нас жалеют? – продолжает Тюмень.

– Никто и не жалеет. В бою. Но если уже не представляет угрозы, зачем? – настаивает Ваня.

Прошуршала в темноте обёртка, полетел к огню скомканный шарик. Кажется, шоколад «Офицерский», тридцать грамм. Хрустнула тихо плитка.

– А мне вот жалко. Те же русские, просто легли под пидоров, – вступает, прожёвывая, Шахид. Наверное, сердится, на сладкое потянуло. Он вовсе не шахид и вообще не мусульманин, погоняло по случаю. Говорят, оправданное.

– Значит, не русские, – хмуро усмехается Ваня.

Скрипнул от ветра тент. Снаружи тихо и опасно. Когда долбят, как-то даже спокойней – видно куда и от кого. Хотя вроде и уютно. Шелестит снаружи своей обычной ночной жизнью лес, шипят дрова в печке, ворочаются ребята.

– Всё согласно коневской жевенции, – добавляет Тюмень. – Как ты, так и тебе.

«…Избави нас, Арханегеле Михаиле, от всяких прелестей дьявольских. Егда услышишь нас, грешных рабов твоих мирмидонцев, молящихся тебе…»

Шахид хрустит ещё одной обёрткой:

– Не. Бойня какая-то. Не по себе аж.

«…Молящихся и призывающих тебя, ускори на помощь нас, и услыши молитву нашу. О, Великий Архангеле Михаиле, победи всея противящиеся нам…»

– А прикиньте, дети письма пишут, – мальчиковатый голос бурята Шивы, – листок разворачиваю, а там: «Победы, возвращения домой…», всё такое, и крупно так написано: «Дайте там всем пизды». Ну прикинь? Это ваще!

Кто-то хмыкнул в темноте.

– У меня всегда треугольничек под бронёй, у сердца. Это как смысл, – добавляет Шива.

«…Силою Честнаго и Животворящега Небесного Креста Господня…»

– Мне тоже детское письмецо попало, из головы не выходит, – мягко объявляет себя обветренный всеми войнами Михалыч. – Теперь с собой ношу. Бывает же, с ошибками пишут. Так вот, вместо «берегите» написано «берегитесь себя».

– Да уж, – постучал пальцами о лежак – Шахид.

«… Молитвами Пресвятый Богородицы, Святителя Николая Чудотворца, Святых Великомучеников Никиты, Ефстафия и мучеников…»

– Парни, слышали историю? – снова влезает Шива. – Десять дней наш трёхсотый лежал вперемежку с укроповскими. И там тоже оказался живой один. Так вот, они перевязывали друг друга. Наш так и выжил. Тот, хохол, умер. Десять дней парень снег ел, пока наши снова не зашли. Уже не в сознании был. Позывной «Бабка» вроде.

– Про эту войну лучше истории и не придумаешь, – тихо говорит кто-то из темноты.

«…Преподобных отец и Святых Святителей и всех Святых Небесных Сил…»

– А вообще, кто сказал, что война – это зло? – продолжает Тюмень.

– Ну… потому что ничего хорошего в войне нет, – отвечает за всех Михалыч.

– Ну да. Поэтому ты на все войны первый. Да и нас за уши отсюда не оттянешь. Домой приезжаю – две недели, всё. Опять только и думаешь, как бы снова вписаться, – включается Ваня-Вакиф. – Да и мир такой, что лучше уж война.

– Знаете, видел такое. – Шива привстаёт на локте, чтоб быть убедительней. –