Чеченские рассказы - Александр Владимирович Карасёв Страница 14

Я открываю глаза и вижу, как расползаются по погружённой в полумрак стене и с ребристыми бетонными перемычками потолку длинные, безобразно искажаемые плоскостями помещения тени. Я поднимаю голову – крадущаяся по-крысиному из углов и межкроватных промежутков толпа будто замирает. В проходе мелькает противная улыбка на всё, сделавшееся грушеподобным, широкое лицо Борисова. Я пытаюсь вскочить на ноги, но с кровати сзади накидывают одеяло. Тёмная…

Удары через два одеяла не больны. Здесь скорее символический эффект унижения. Меня держат, но я вырываюсь из-под одеял, ловлю чей-то кулак, спрыгнув с кровати, сам наношу два удара в подвернувшееся лицо Ломовцева. Два хороших удара, хлёстких и с хрустом…

В объяснительной записке замполиту я пишу, что поскользнулся и упал. Очевидно, дневальные не протёрли насухо пол, и Ломовцев тоже споткнулся и два раза ударился о быльце кровати. Эти быльца в армии такие крепкие, что на Ломовцева страшно смотреть, левая половина его лица распухла, глаз заплыл и налился кровью. Капитан Доренский долго пытает нас, но так ничего и не добивается.

Остапенко

Расположение разведроты на третьем этаже кирпичной, постройки шестидесятых годов, казармы. Заместитель командира второго взвода старший сержант Остапенко занят построением своего личного состава.

По команде «Строиться вниз!» мы должны сбежать по лестнице, обогнав товарища старшего сержанта, построиться и при появлении его в дверном проёме заорать: «Смирно!» Нас почти тридцать человек, лестница узка, кто-нибудь всегда не успевает, следует команда: «Отставить. Строиться вверх!»

Остапенко, наигранно картинно, по-дембельски медленно, спускается по лестнице. Он давно уже, в силу своего высокого сержантского положения, сжился с этой ролью уставшего до крайности от «длительной» службы начальника-ветерана. Всем своим видом он как будто говорит: «Как мне всё это надоело, и особенно эти бестолковые духи». В этом спектакле, да и в грандиозном театре под названием АРМИЯ вообще, его лицо принимает дембельскую маску апатии, подобно тому как на лицах офицеров всегда маска презрения, по которой намётанному глазу легко можно узнать офицера и в гражданке.

Мы слетаем по ступенькам уже как акробаты, теперь не получается со «смирно». Остапенко выходит, а «смирно» звучит не сразу. Команду должен подать один человек, а мы в суматохе не решили, кто это будет. Потом команда подаётся, но кто-то нечаянно толкнул Остапенко на лестнице, и он недоволен: «Строиться вверх!»

Проходит полчаса, а Остапенко не может добиться слаженности, он устал, ему надоело хождение по лестнице, и он просто высовывает круглую, с мелкими чертами лица и чубчиком голову из окна для того, чтобы крикнуть: «Отставить!» И мы не несёмся, а уже еле волочимся по лестнице вверх.

Когда всё как нужно, и скорость, и «смирно», старший сержант Остапенко нехотя спускается. Ломовцев опять во всю силу лёгких орёт: «Смирна!», и мы бежим в столовую. Бежим, потому что время на приём пищи истекло. За грязными, с объедками, столами мы за одну минуту запихиваем в себя то, что осталось после сапёров и «гансов», заливаем это холодным чаем и снова бежим. Теперь мы не успеваем на тактику.

Разведрота

Марш-бросок вечен, он переходит в пытку. Не разбирая дороги, сквозь вязкие брызги луж, мы бежим и по команде переходим на шаг. Я иду. Я иду, и не могу больше идти, ноги пудовыми гирями сковала усталость. Но нагруженные вещмешками спины уходят вперёд, отставать нельзя. Я иду за ними, и не могу идти. А сквозь пелену сознания проносится команда: «Приготовиться к бегу!»…

В пять утра нас поднимают по тревоге. Мы получаем оружие, и около шести рота начинает движение.

Каждый взвод идёт во главе с замкомзводом по самостоятельному маршруту с ориентирами и азимутами. В 8.00 собравшаяся рота должна завтракать на поляне в лесу, в месте общего сбора. Взводы вышли через КПП-2. Первый взвод свернул по развилке вправо, позже разделились маршруты третьего и второго.

До места сбора не больше десяти километров по лесу, и два часа на их преодоление тренированным разведчикам более чем достаточно. Но ни замкомвзвод, ни командир второго отделения младший сержант Верещагин о движении по компасу с заданными азимутами не имеют никакого представления. Задача оказывается не простой.

Когда мы, отсчитывая пары шагов от развилки, не находим уже первый ориентир «перекрёсток лесных дорог», становится понятным, что на второй мы тоже не выйдем. После того как Остапенко говорит: «Ну их на хуй, эти пары шагов! Я помню, мы туда ходили, когда я ещё курсантом был», – движение разведгруппы принимает спорадический характер.

После 8.00 мы всё чаще переходим на бег. Около девяти мы выскакиваем на бетонку и непрерывно бежим минут сорок: благо ноги уже не те, что в начале службы.

Дымок полевой кухни мы находим в 11.45.

Руководство ротой капитаном Филатовым

После школы я пытался поступить в Рязанский военный институт ВДВ, но не прошёл по конкурсу и офицером так и не стал. Не стал я и сержантом, пройдя подготовку по специальности «командир отделения разведки».

Моим командиром роты в учебке был капитан Филатов. Он вызывал во мне отвращение тем, что после отбоя являлся пьяным в казарму и отпускал наших сержантов за определённую плату в самоход. Само по себе это уже не вписывалось в заложенный книгами и фильмами образ «офицера – человека чести», но основная беда была в том, что для оплаты своих похождений сержанты забирали у нас почти все наши скудные деньги.

В первые дни лета 1999 года, перед самым выпуском, когда мы уже изготовили бегунки с уголками младших сержантов и изрядно расслабились, хриплое «Стой!» оборвало движение взвода в столовую.

Я увидел презрительно сверкнувшие из-под козырька фуражки кроличьи глаза ротного… «Кругом, на исходную, бегом-марш!.. Расслабились!.. Кру-гом, на исходную… Кругом…»

Нас обгоняли усмехающиеся взводы, и наше воображение рисовало страшные для солдатского желудка картины пустых котлов, пайка стремительно заканчивалась, а мы, каждый раз не доходя последние метры до столовой, разворачивались и бежали назад.

Когда строй сапёров показался за плацем, а это означало, что через пять минут в столовой будет делать просто нечего, мы, не сговариваясь, рассыпались в разные стороны, растворившись в раскалённом июньском воздухе.

Ночью взвод поднял трезвый Филатов и в комнате досуга заставил писать объяснительные. Раздираемый яростью, на сером листе я написал: «…Руководство ротой капитаном Филатовым подрывает моральные устои личного состава, негативно сказывается на дисциплине…»

Солдат ребёнка не обидит

В поезде сопровождающий нас в родной полк старлей зазевался в купе пышнотелой проводницы. С Фомой, пользуясь моментом, мы устремляемся на «экскурсию» и сначала, в последнем плацкарте нашего вагона, присоединяемся к играющей в карты компании парней и девушек – они едут на море.

Я учу их игре в «120». Знакомство наше мимолётно, какими бывают сотни знакомств в жизни, и моя память не воспроизводит черты лица этих людей. Запомнились лишь передавшееся мне чувство той беспечной лёгкости, которая присуща ещё не столкнувшейся с жизнью молодёжи, и смешливые ямочки на щеках одной из девочек. Нам весело, но не сидится на месте, дух искателей приключений несёт нас по вагонам дальше. Чего мы ищем, мы сами не знаем.

– О, солдаты!.. Давайте, пацаны, вмажьте…

Трое мужиков вогнали в себя уже приличные дозы водки. Они сами когда-то служили в Германии и на Украине. Они наливают нам водку и не хотят отпускать. Один говорит, что он бывший спецназовец, я долго доказываю ему, что никогда не был в Саратове. Нам много не надо. Мы молоды и не брали в рот спиртного полгода. Нас спасает то, что они начали выпивать давно и валятся спать.

Уже ночь, мы в потёмках пробираемся по спящему поезду. Я успеваю открыть дверь туалета, меня рвёт. Фоме тоже не лучше. Мы теряем друг друга из вида. Бросает уже меньше, и я замечаю на проходной нижней полке не спящую, а улыбающуюся моему виду знакомую девушку из компании старшеклассников. Она прекрасна. Весь приобретённый мною в недолгие студенческие годы кураж (которого, по правде сказать, было не так уж и много) готов обрушиться на эту юную Данаю. Я сажусь у её ног и только начинаю что-то воодушевлёно рассказывать, как (о ужас!) сверху раздаётся