Манная каша на троих - Лина Городецкая Страница 11

Ты, наверное, удивишься, когда увидишь письмо из города, в котором родилась. Знаю, что у тебя не осталось здесь никого из близких. И меня ты вряд ли помнишь… Но ты иногда приходила в наш дом вместе со своей мамой заказывать одежду. Моя мама – портниха… Я немного помню тебя, несмотря на то что прошло сорок лет и твоя семья так и не вернулась в наш город… Мы были уверены, что ты тоже погибла… И вот недавно, побывав в Америке и познакомившись с твоим родственником, я узнала, что ты жива!

А затем получилось так, что я совершенно случайно оказалась причастна к твоей прошлой жизни. В моей семье хранится письмо твоих родителей, написанное за день до их депортации из Велички. Вот уже сорок лет… Оно было предназначено американскому кузену твоего отца, Оскару Шенкарю. Оскар, с которым я познакомилась в США, узнав о письме, сказал, что оно по праву принадлежит тебе. Мама моя, как нашла письмо, все время плачет и кается, что не исполнила последнюю волю твоих родителей. Отец мой умер давно, и письмо забытым пролежало все эти годы…Что же поделаешь…Ты прости ее. Внутри конверта ты найдешь еще один самодельный конверт. В нем – письмо твоего отца…

Напиши нам о себе, если сможешь… И не держи зла на мою семью.

Веслава»

Маленький самодельный конверт лежал на письменном столе, Мирьям открывала его и читала каждый день. Она выучила письмо наизусть. Но вновь и вновь вчитывалась в слова, написанные быстрым отцовским почерком на листке, торопливо вырванном из школьной тетрадки.

«Мистеру Оскару Шенкарю

Нью-Йорк, шоколадная фабрика

Дорогой кузен,

Я пишу в трагический момент нашей депортации.

Нашу дочь Маришу мы оставили у знакомых.

Да сохранит ее Господь!

Возьми ее под свою опеку и береги ее.

Желаю мира, и помни о ней!

Хеника и Смилек (Самуэль) Бергер

25/8/1942

Р. S.

Я больше не могу писать в эту ужасную минуту. Я только умоляю: если это будет возможно, найди мою единственную девочку и сбереги ее.

Смилек».

Эти несколько строк сегодня заслонили собой весь мир – и вид из окна, и первый прохладный сентябрьский вечер, и легкий западный ветер, принесший наконец свежесть моря. Мирьям стирала, готовила детям сэндвичи, помогала с домашними заданиями младшему сыну и думала о том дне, когда осталась без родителей…

* * *

«Здравствуй, Веслава!

Не было в моей взрослой жизни дня тяжелей, чем день, когда я открыла твой конверт. Не было в моей жизни дня значимей, чем этот день… Всего несколько строк, написанных моим отцом, вернули мне родительское тепло, в котором я так нуждалась долгие годы.

Лучше поздно, чем никогда…

Тебя интересует, как сложилась моя жизнь после… после того, как моя мама все-таки заставила меня оставить дом. Это случилось за пятнадцать часов до их депортации.

Столько событий произошло с тех пор. Моя жизнь – словно большой калейдоскоп, при повороте которого разноцветные стеклышки причудливо складывают мою судьбу.

Но знаешь, о чем я постоянно думаю? И эта мысль бередит все еще не зажившие раны. А могла бы я поступить, как моя мама? Закрыть за единственной дочкой дверь и отправить ее по лестнице в никуда, с надеждой, что ее будут хранить добрые чужие люди и Судьба… Не знаю… И не дай Бог никому из нас оказаться перед таким испытанием.

Сегодня я впервые пытаюсь последовательно восстановить события того времени… И это тоже картинки из калейдоскопа, но в нем есть только две краски – черная и красная…

Поезд… Мы ждали его на перроне. Рядом стояли еще люди… А пани Ванда, которая забрала меня к себе, крепко держала меня за руку… и вдруг на противоположном перроне я увидела большую толпу людей. Их было так много, что они казались мне огромной массой, я не успела разглядеть их лица, их одежду… Кто-то рядом сказал: „Евреев увозят…“ Пани Ванда сжала мой кулачок и прошептала: „Не смотри туда…“ В это время подошел наш поезд на Краков, и мы быстро вошли в вагон. Я никого не разглядела в той толпе, Веслава. Я не помню ни одного лица… Помню, что их было очень много.

А в нашем поезде было уютно. Сиденья мягкие и удобные, всем хватило места. И страшно… Я впервые оказалась одна, без мамы и папы. Какой-то человек, знакомый пани Ванды, раскланялся и спросил ее: „Это ваша дочка?“ Совершенно спокойно она ответила ему: „Это моя племянница. Она гостила у нас“. Сегодня я понимаю, какой это был риск – везти меня в поезде без документов. И почему так дрожала рука пани Ванды. С пани Вандой я осталась на две ночи, затем она нашла для меня более безопасное место жительства в Варшаве. Потом… потом я на долгое время забыла свое имя. Мариша Бергер сгинула в чреве войны… А появилась Мария Новаковская, сирота из Кракова, которую приютила тетка, сестра ее матери, погибшей во время бомбардировки. Так я оказалась в Варшаве в доме пани Ирены… Я долго учила имена своих „новых“ родителей. Дочь Яна и Людвиги Новаковских. Я безупречно говорила по-польски с детства, научилась молиться. Я очень старалась быть как все… Но делала много нелепых и глупых ошибок, которые могли мне стоить жизни. Помню, что во время сильной грозы испугалась и стала выкрикивать имена католических святых… Оказалось, настоящие маленькие поляки так никогда не делают. А к зиме тетя обнаружила, что в моем саквояже лежит пальто без мехового воротничка… Евреи ведь должны были сдать все меха в комендатуру, и папа отнес его… Тогда моя названая тетка принесла с базара старый воротник из голубого меха и пришила к моему пальто. „Нельзя тебе так ходить,– объяснила она,– сразу возникнут вопросы“. Она боялась соседей, боялась позвать гостей. Боялась, что я что-нибудь скажу невпопад. Это теперь я понимаю, как она боялась всего…

А однажды у нас в доме появилась женщина. Тетка Ирена устроила ее в кладовке. Женщина была седая, старая и выцветшая, такой она мне казалась. Ее глаза загорались, только когда она видела меня. Она говорила, что я похожа на ее девочку, которой у нее больше нет, и шепотом называла меня своей „мейделе [1]“. А я не понимала этого странного слова и пугалась ее. Она была похожа на ведьму из книги сказок, которую читала мне мама. Такая книга лежала у меня в саквояже, я не открывала ее сама. Ведь мама