Дверь в зиму - Генри Лайон Олди Страница 24

— Ладно, дуй. Смотри, не задерживайся.

— Я быстро.

Завершив свои дела в дощатой будке сортира, Андрей сменяет Штыка. Зябко ежится, ведет автоматом, вглядываясь сквозь прицел в сереющую ночь. Дурацкий сон, думает он. Страхи, игра подсознания. Бред, ерунда.

Страх комом снега тает в горле, растекается по груди, сползает в низ живота. Снова хочется в сортир. Что это? Шаги? Человек не крадется, не пытается подобраться незамеченным. Просто идет к дому.

Кто-то из местных? Решил заглянуть к старику в гости?

В четыре утра?!

Кто знает, когда они здесь встают?

Эй, ты, говорит кто-то, сидя у Андрея на левом плече. Ты вообще понимаешь, что означает этот визит? Идет опасный свидетель. Его следует убрать по-тихому. Как ты думаешь, Ботан, кому придется это сделать? Ножом? Не смеши меня, идиот. Ножом ты не сможешь. Глушитель на месте, короткая очередь на два-три патрона. Потом, если захочешь, можешь убедить себя, что это была компьютерная игра, или сон…

…обугленные лица склоняются над ним.

— Знаменський? — хрипят старики. — За яким бісом ти сюди приперся, Ондрійко Знаменський? Що у тебе в голові, лушпиння?

Подсолнухи глядят с неприятным хищным интересом…

От напряжения затекла спина. Андрей выпрямляется, опускает автомат стволом вниз.

10

Позже

— Как вы сумели выбраться?!

Андрей готов был поклясться, что видит, как звуковые волны его шепота колеблют предутренний туман, достигая ушей старика.

— Це моя домовина, — пожал плечами Григорий Никитич.

— Что?

— Это мой дом, — пояснил старик.

— А вернулись зачем?

— Разговор есть.

— Со мной?

— С тобой.

— Они вас убьют! Мы вас убьем…

Само вырвалось. «Они» превратились в «мы», грех стал общим, зримым, осязаемым, и будто камень с души свалился. Стыд? Раскаяние? Ничего такого Андрей не испытывал.

— Я знаю, — хрипло ответил Григорий Никитич.

Старик выглядел раздраженным. Хмурился, кусал губы; хрустел пальцами. Так ведут себя люди, которые вынуждены сделать что-то, чего они делать не хотят. Должны, обязаны, не могут поступить иначе, но не хотят, и все тут.

— Зачем вернулись? — тупо повторил Андрей.

— Тебя предупредить. Ты меня, я тебя.

— О чем?

Старик шагнул ближе:

— Они через поле пойдут. Уже скоро.

«Они». Не «вы». Словно и не было отчаянного: «Мы вас убьем…» Андрей молча кивнул. Мы здесь не первые, пришло ему в голову. Что стало с теми, предыдущими?

— Не ходи с ними. Сгинешь.

— Как это? У нас задание, я на службе…

Он сопротивлялся по инерции. Свой выбор Андрей уже сделал, предупредив деда. Да, старик сейчас уйдет, растворится в тумане, а ефрейтор Знаменский будет молчать. Никто не узнает о его предательстве, кроме него самого.

— Жить хочешь, парень?

— Хочу.

— Тогда уходи. Немедленно.

— Куда?

Старик рукой указал направление.

— На поле не заходи, понял?

— Почему?

— Ты ел мёд. Вы все ели. Держись от поля подальше.

Мёд. Подсолнечный.

Андрей сделал шаг в туман.

— Зачем вы мне помогаете? Я оккупант. Враг. Такой же, как все мы.

— Должен, — зло откликнулся старик. Похоже, он еле сдерживался, чтобы не ударить собеседника. — Должен я, Знаменский. Судьбу не обманешь. Иди, быстро!

— Спасибо!

Шагов через десять Андрея как ударило: Знаменский? Откуда старик знает его фамилию?! Он не выдержал, обернулся — и не увидел ни дома, ни старика.

Должно быть, туман помешал.

11

Поздно

— Сука, Ботан пропал!

Все вылетают на двор. Сканируют местность в прицелы: никого, ничего.

— Если б его сняли, нас бы уже валили.

— Сдрыснул, падла!

— Все в дом. Три минуты на сборы. Пигмей — в охранение.

— Что там дед?

Дровосек забрасывает за спину упакованный рюкзак, вешает на плечо гранатомет.

— Засов на месте…

Жалобно скрипит дверь чулана.

— Блядь! Тоже слинял.

— Как?!

— Может, Ботан выпустил?

— Надо было деда сразу кончать…

— Надо было. Все, уходим.

Вручая Пигмею его рюкзак, Дровосек оглядывается на хату. Хорошо бы спалить ее к чертям собачьим, но это значит подать сигнал всем укропам в окрýге: «Мы здесь!» Повезло деду: и сам живой, и хата уцелеет. Ботан, сука, гнилье… Поймать бы да шлепнуть! — только где его ловить? Уходить надо, прав командир.

Он догоняет Прапора.

— Через поле пойдем?

Прапор кивает.

Дровосека пробирает озноб. Сон, долбаный кошмар: стрельба по зарослям, горячая волна, мерзкий вкус крови, смешанной с подсолнечным маслом…

— Командир, давай в обход.

— Кошмары снились?

Откуда Прапор знает?

— Всем, по ходу, снились. Дед нам наркоту какую-то подсыпал.

— Он же с нами ел-пил!

— Привычный. Ему такая доза что слону дробина. Или вообще в кайф. Отравить побоялся, закошмарить решил. Все, идем через поле. Самый короткий путь, я по карте проверил.

Обычно Прапор скуп на слова. Его несет, понимает Дровосек. Сам себя убеждает. Из тумана проступает стена подсолнухов. Поле зовет, тянет. Противиться этому зову, подкрепленному приказом командира, нет никакой возможности. Шагов через двадцать Дровосек оборачивается — и не видит ничего, кроме высоченных стеблей, увенчанных дисками, похожими на нимбы.

…а потом в зарослях что-то шевелится.

12

Сейчас

Он брел сквозь туман, спотыкаясь и шатаясь, словно с тяжкого похмелья. Плети бурьяна хлестали его по бедрам. Камуфляжные штаны промокли, но Андрей не замечал этого. Из тумана проступил частокол с круглыми навершиями. Подсолнухи! Он же шел в другую сторону, туда, куда указал ему старик…

А вышел к полю.

Андрей шарахнулся прочь. Побежал; упал.

Светало, но туман не спешил рассеяться. Все тонуло в плотной, похожей на плесень, белесой пелене. На резных листьях бурьяна отблескивали капельки росы. Слава богу, бурьян, а не подсолнухи! Андрей поднялся на ноги, отряхнулся. Автомат! Куда подевался его автомат? Потерял где-то…

Ну и черт с ним!

Он побрел наугад. Вышел к подсолнухам. Пошел обратно. Опять подсолнухи. Нет, не сюда. И не сюда… Так кусок железа возражает магниту: бессмысленно, безуспешно.

— Нет!

— Стій на місці, москалику, та й не смикайся!

— Что, простите?

Андрей завертел головой, высматривая источник звука.

— На месте стой, говорю! Не дергайся.

— Стою.

— Зброя… Оружие где?

— Потерял…

Из тумана заржали на два голоса.

— Вояка!

Андрей запоздало поднял руки вверх, хоть от него этого и не требовали. Раз в плен берут, значит, надо руки вверх. Это