Избранные произведения - Пауль Хейзе Страница 8

в пору своего ухаживания, тот самый, кто теперь клевещет на меня. Я прочту их, чтобы вы увидели, какой он неискренний и какие чудесные слова он находил раньше для меня. Она подошла к краю сцены и пропела следующие строки, хотя ее голос временами готов был сорваться:

Милых глазок, щечек нежных,

Ручек чудных, белоснежных

В Артуа полным-полно.

Ведь куда ты здесь ни выйдешь,

Вмиг красавицу увидишь —

Так уж здесь заведено.

Но умнее нет на свете

Той, кому куплеты эти.[15]

Зрители рассмеялись. Некоторые подхватили припев. Вдруг кто-то крикнул:

— А как ты докажешь, Марион, что это именно про тебя?

А вы слушайте дальше:

Пусть другие голосисты

И танцуют, как артисты, —

Все пустая суета.

Но вскипает жар сердечный,

Заворкуют лишь беспечно

Марион моей уста.

Ведь умнее нет на свете

Той, кому куплеты эти.

Теперь уже все хором исполняли припев, а потом громко принялись славить певицу, которая стояла на сцене со слезами на глазах, внезапно испугавшись собственной смелости, и была даже прекрасней, чем обычно. Вдруг вперед выступил Адам и воскликнул:

— Тихо, добрые люди, я тоже прошу слова.

Все замолчали, с любопытством ожидая его оправданий. Но он сказал:

— Пожалуй, никто из вас не станет отрицать, что моя драгоценная супруга сейчас основательно пристыдила меня, ловко перевернув все в свою пользу. И я от всей души благодарен ей. Клянусь вам, мое сердце замирало от радости при каждом ее слове, особенно когда ей пришла в голову замечательная идея обратить против меня мои же собственные стихи. И я сказал себе: «Адам, ты будешь последним негодяем, если решишь расстаться с этой чудесной женщиной, даже если в Париже тебя ожидают почести и награды». И я надеюсь, мои добрые сограждане, что вы замолвите перед моей восхитительной супругой словечко за ее дерзкого и упрямого мужа, и она вернет ему свою любовь и не будет долго корить за грехи.

Он произнес эти слова в сильном душевном волнении. Во дворе воцарилась тишина. А Марион счастливо рассмеялась и со словами: «Ах ты, злодей!» бросилась мужу на шею. Адам крепко обнял жену и объявил:

— Теперь послушайте третий куплет песни:

Многие в Париж стремятся,

Чтоб ума скорей набраться,

Мне ж с любимой дома жить, —

Потому что знаний краше,

Чем она мне здесь покажет,

Мне нигде не раздобыть.

Ведь умнее нет на свете

Той, кому куплеты эти.

Не стоит и говорить, как радостно все подпевали на этот раз. Вдруг из трактира донесся шум. Дяде Адама сообщили, что его уважаемая персона представлена на сцене в довольно комичном виде, и он поспешил к «Трем лилиям», чтобы заставить племянника пожалеть о своей наглости. Но тут ему наперебой бросились рассказывать, как удачно все кончилось, и когда дядя услышал о раскаянии Адама, о том, что он больше не собирается уезжать в Париж, то сменил гнев на милость и простил дерзкого поэта, который смиренно подошел к нему, держа за руку Марион. Желая доказать необоснованность обвинения в жадности, он устроил праздник в «Трех лилиях». Вечер удался на славу, а Марион танцевала со всеми знатными господами.

Однако конец пьесы граждане Арраса так и не увидели. По сценарию с небес должен был спуститься Господь Бог с ангелами и изгнать Аваритию. Но думаем, что их добрым сердцам больше понравился другой конец, с Марион. Все равно не удалось бы по-настоящему прогнать скупость из Арраса, зато стало одной счастливой парой больше.

1855 г.

ПИЗАНСКАЯ ВДОВА

— На мой взгляд, вы чересчур высокого мнения об итальянских женщинах.

— Почему? — удивился я.

— Я читал некоторые ваши новеллы. Признайтесь, что такие Лауреллы и Аннины[16] большая редкость даже на юге. Кстати, между нами, это — создания вашей фантазии или зарисовки с натуры?

— Если позволите, художественная обработка этой натуры, хотя вряд ли произведения Господа Бога выигрывают от моего вмешательства.

— Быть может. Но вы не станете отрицать, что выбираете лучшие образцы. Вот и не обижайтесь, когда вас причисляют к идеалистам.

— Обижаться! Да что вы, я только радуюсь, если меня допускают в их общество. Скажу по секрету, уважаемый: я не описывал еще ни одного персонажа без какой-нибудь привлекательной черты, и уж тем более ни одной женщины, в которую бы не был сам чуточку влюблен. Если в жизни мне что-то безразлично либо вовсе отвратительно, зачем же я буду посвящать этому свои произведения? Хватает людей, которым нравится изображать ужасное. Каждый выбирает, что ему по душе!

— Прекрасно! Возможно, даже правильно. Я не разбираюсь в подобных вещах. Но я часто слышал, что искусство должно отражать жизнь. А в жизни есть и оборотная сторона. К правде относятся и свет, и тень. Не считаете ли вы, что ради правды должны уделять внимание и менее очаровательным персонам, которых хватает, к примеру, в Италии.

— Без сомнения, если бы я работал над книгой об итальянском национальном характере. Но мое дело — рассказывать истории. И если я предпочитаю писать истории, которые нравятся мне самому, а не очерки о теневой стороне природы, то кого я этим обманываю? Читателей, которые находят интерес в подобном обмане? Однако вы заинтриговали меня пресловутой оборотной стороной жизни. Что вы имеете в виду?

— Хм! Попробую объяснить. Если я не ошибаюсь, в итальянских героинях вас привлекает их искренность и естественность, так сказать, прелесть дикого цветка.

— Не забудьте и о врожденном благородстве, — вставил я. — Ибо дикие цветы прекрасно развиваются безо всякого надзора, а вот за комнатными растениями нужен глаз да глаз.

— Согласен! Под этим небом страсти, даже самые безумные, облагораживаются. И основная страсть женского пола — как по эту, так и по ту сторону гор — при всей комичности здесь кажется героической.

— Основная страсть?

— Я подразумеваю жажду выйти замуж. Улыбаетесь? А мне не до смеха с тех пор, как довелось более основательно изучить данный вопрос.

— Я сгораю от нетерпения услышать вашу историю.

— Охотно расскажу вам мое приключение, хотя оно вряд ли заинтересует писателя-идеалиста. Вот только попрошу прикурить у нашего возничего. — И мой собеседник обратился к тому на смеси французского и итальянского.

Разговор этот происходил прекрасной летней ночью на империале французского дилижанса, который две лошади и четырнадцать мулов рысцой везли по