В раю - Пауль Хейзе Страница 41

голову взглянуть на себя глазами мужчины уже потому, что она не знала мужчины, которому бы ей захотелось понравиться. Когда, бывало, при жизни матери, Юлии случалось посмотреться в зеркало, она не могла не находить себя красивой, но сознание это доставляло ей так же мало удовольствия, как если бы она была в положении Робинзона на необитаемом острове и любовалась своим отражением в воде. В той же комнате сидела в кресле больная, помешанная старуха и с бессмысленной улыбкой кивала головой своей красавице дочери, у которой она, так сказать, отнимала жизнь. К чему могла служить ей ее красота при такой обстановке?

Конечно, иногда, засыпая в весенние ночи или читая какой-нибудь исполненный страсти рассказ, молодой девушке казалось, что с груди ее сваливается тяжесть, что в ней рождается тайное стремление к какому-то сладостному блаженству, трепещущее желание неведомого и никогда не испытанного счастья. Но до сих пор еще счастье это никогда не принимало образа мужчины, относительно которого Юлия захотела бы любить и быть взаимно любимой. Она не представляла себе ничего выше свободы принадлежать себе самой, возможности избавиться от гнета обязанностей, которые, вследствие привычки, конечно, не казались ей уж так тяжелы, как вначале, и не возбуждали в ней ужаса, но все-таки связывали ее ежедневно и ежечасно. Если цепи эти с нее спадут, неужели она будет настолько глупа, что добровольно наложит на себя новые?

Теперь она вдоволь успела уже воспользоваться своей свободой и подчас со вздохом сознавалась, что это, прежде так горячо желанное, счастье вовсе не так велико, чтобы нельзя было уже желать чего-нибудь лучшего. В сущности, она сама не знала, чего ей хотелось. Она ощущала в душе какую-то пустоту и по временам думала, что будь у нее какой-нибудь талант, то пустота эта могла бы заполниться. Заняться серьезно музыкой или живописью, казалось ей, было уже поздно, но она ощущала стремление выражать свои мысли и чувства в поэтической форме. Поэтические ее опыты не были отголосками прочитанных лирических стихотворений и настолько же походили на обыкновенную школьную поэзию, насколько игра ветра на эоловой арфе походит на какую-нибудь сонату. Ей было невыразимо приятно прислушиваться к мелодии, звучавшей в ее душе, и выражать, по мере сил и возможности, мелодию эту на бумаге. Таинственность, с какою она укрывала поэтическое свое вдохновение, придавала ему особенную прелесть, и вечерние часы пролетали для нее так быстро, как будто она проводила их в обществе закадычного друга, которому могла открыть всю свою душу.

Когда Юлия пришла домой, она прежде всего опустила шторы, чтобы совершенно наедине обсудить все, что случилось. При этом она с ужасом вспомнила, что именно в течение последней недели в поэтических ее излияниях не раз встречалось имя человека, так дерзко распорядившегося ее красотою для своих целей. Она относилась к нему, правда, по-видимому, только лишь как к новому знакомому, далеко не будничному человеку, которому кружок художников без всякой зависти уступает первое место. Тем не менее тот факт, что Янсен занимался ею именно в то самое время, когда она описывала впечатление, произведенное им на нее, казался ей весьма странным совпадением.

В задумчивости Юлия встала, чтобы подойти к письменному столу. Проходя мимо зеркала, она немного остановилась и внимательно и вместе с тем с таким любопытством посмотрела на себя, как будто прежде никогда себя не видала и обратила теперь на себя внимание лишь вследствие постороннего заявления. Но в эту минуту она себе вовсе не понравилась. Лицо Евы казалось ей в тысячу раз красивее, и она подумала, что он сам должен будет увидеть это, если посмотрит на нее рядом со своим произведением. «Назад тому десять лет, — проговорила она, качая головою, — может быть, я была действительно такая. Да, лучшие мои годы так и пропали задаром».

Но все же она принялась причесывать свои волосы так, как они были убраны у статуи, и нашла, что прическа эта очень ей к лицу. Тогда она покраснела и отвернулась. Сердце у нее забилось еще сильнее, когда она вынула из стола заветную свою тетрадь и снова прочла последние писанные ею страницы.

— Мне кажется, право, что я была совершенно готова в него влюбиться! — громко проговорила она, дочитав до конца. — А он… он смотрел на меня только как на первую попавшуюся ему натурщицу, изучал мое лицо, просто как модель, и не заботясь вовсе о моем чувстве женщины. Будь я для него чем-нибудь более, принимай он во мне хоть каплю участия… он не мог бы так выставить меня напоказ, бросить на меня подозрение, будто я… Какой позор! Нет, я никогда не забуду этого!

Юлия почувствовала в душе жгучую боль и такой же гнев и негодование, как тогда, когда она в первый раз увидела голову Евы. Она бросила тетрадку в ящик, поспешно заперла его и стала ходить взад и вперед по комнате, стараясь окончательно разъяснить себе свои чувства.

Но это было не так легко, как она думала. В первый раз не понимала она голоса, раздававшегося в ее собственном сердце, и не могла заставить его замолчать. В ее зрелой, возмужавшей душе оказалось чувство, встречающееся обыкновенно лишь в первой молодости, чувство наслаждения, доходящее почти до боли, чувство, от которого сердце словно хочет разорваться, так что человеку хочется умереть, и самая смерть кажется ему тихим погружением в бездну на мягком ложе, устланном цветами.

Гнев ее вдруг совершенно испарился. Заметив это, она стала стараться представить себе личность ее оскорбителя в самом невыгодном свете, чтобы иметь право его возненавидеть. Когда это ей не удалось, она хотела рассердиться сама на себя, упрекала себя в женственной слабости и мелочности, в том, что она польщена даже безбожным поступком Янсена. Это ей также не удалось; перед ней все более и более неотвязно являлась мысль, что он и она в одно и то же время думали друг о друге.

Дверь тихо отворилась; вошел старый слуга и сказал:

— Господин Янсен желает узнать, можете ли вы принять его.

ГЛАВА VIII

Он, конечно, пришел извиниться; Анжелика, вероятно, так напустилась на него и так живо изобразила гнев своей приятельницы, что не прошло и двух часов, как он уже стучался у ее дверей. Прежде всего пришло ей в голову не принимать его вовсе. Ну, а если он легко смотрит на это дело и пришел просто извиниться, так, из вежливости или ради шутки? Нет, она даст ему почувствовать, с кем он имеет дело; эта