Анатоль Франс - 8. Литературно-критические статьи, публицистика, речи, письма Страница 41

Столь же тверда в своих намерениях, но более чиста и кротка сирота из Пугана, которой ее сеньор предлагает свою любовь и пару красивых перчаток в придачу. Подобно Маргарите, чей говор Гете взял из немецкой народной поэзии, юная бретонская крестьянка отвечает приблизительно так: «Я не барышня и не прекрасна»,

Мне перчатки совсем не пристали,Господин барон,Девушка я простая,Мне перчатки совсем не пристали.

Сеньора этот отказ не останавливает: «Красавица, — говорит он, — подойди поближе, чтобы я мог тебя поцеловать, а тогда мне захочется ласкать тебя еще и еще». — «Боже правый! Не ласкайте меня, господин барон! Кто вас просит?» Распалясь, сеньор хватает ее и сажает позади себя на коня. Напрасны ее вопли; он мчит ее вдаль.

Но когда ехали к броду,Бросилась она в воду:«Пресвятая дева, молюВ горькой своей беде:Дай мне смерть в глубокой воде,Сохрани только честь мою».

Доверяя вам какой-нибудь хрупкий предмет, крестьяне часто говорят: «Обращайтесь с ним, как с молодой девушкой». В их старинных песнях мы находим именно такое похвально-бережное отношение к молодым девушкам. Всем этим девушкам песни приписывают красоту, изящество, с лукавой усмешкой обходят молчанием ошибки молодости; восхваляют девушек, мстящих за свою поруганную честь; славят целомудренных дев, предпочитающих смерть греху. И, наконец, в этих песнях искренне оплакивается смерть невест.

Есть ли что-нибудь трогательнее, задушевнее песни, записанной в Верхней Савойе и начинающейся следующими, поистине ликующими стихами:

Матушка, ты мне дайШляпу с серебряной каймой,Дай мне шелковый мой камзол,Чтоб я к милой скорей пошел.

Увы! Друг нашел свою подругу распростертой на смертном ложе; она уже причастилась.

Когда он приблизился, она открыла глаза:

Протянула с кровати белую руку,Привет прощальный милому другу.

Эта последняя черта, взятая из жизни, бесподобна. Самое утонченное искусство не достигло бы большего. Никто из пленительнейших художников — Геннер, Прюдон, Корреджо — не сумел бы на своих окутанных прозрачной дымкой полотнах лучше поместить свет, вернее угадать, куда именно следует направить взгляд и душу зрителя. «Протянула с кровати белую руку, привет прощальный милому другу». Нет! Я не заблуждаюсь. Это одна из тех жизненных черт, которые, когда искусству выпадает счастье их запечатлеть, объявляются верхом совершенства.

Впрочем, наши сельские песенники обычно настроены весьма скептически; они охотно трунят над добродетелью замужних женщин и не очень склонны верить тому, что от любви подчас умирают. Моряк из Сен-Валери, в области Ко, распевает:

Из-за одной красоткиСтоило ль смерти искать?Тысяча их нашлась бы,Чтобы тебя утешать.

Как и фаблио, песня забавляется хитростями женщин и не слишком печалится об участи мужей. В этом отношении диалог Марьон и ревнивца — шедевр изящества и лукавства. Этот диалог известен во всей Франции. Существуют всевозможные варианты: севеннские, овернские, гасконские, лангедокские, лотарингские, нормандские; его знают в Шампани, в Морване, в Лимузине, не говоря уже о провансальском тексте, который Нума Руместан[176] объявляет прекрасным, как творения Шекспира. Приведем превосходный вариант, опубликованный в «Ревю де традисьон попюлер». Шарль де Сиври записал его на западе Франции и, возможно, слегка обработал.

Ревнивец

Зачем ходила ты к колодцу,

Черт побери, Марьон,

Зачем ходила ты к колодцу?

Марьон

Я по воду туда ходила,

О господи, мой друг,

Я по воду туда ходила.

Ревнивец

А кто там говорил с тобою,

Черт побери, Марьон?

Марьон

Была там дочь соседки нашей,

О господи, мой друг!

Ревнивец

Но женщины в штанах не ходят,

Черт побери, Марьон.

Марьон

У ней перекрутилась юбка,

О господи, мой друг.

Ревнивец

Не ходят женщины при шпаге,

Черт побери, Марьон.

Марьон

Веретено ее ты видел,

О господи, мой друг.

Ревнивец

Усов у женщин не бывает,

Черт побери, Марьон.

Марьон

То сок от ягод ежевики,

О господи, мой друг.

Ревнивец

А где же в мае ежевика?

Черт побери, Марьон.

Марьон

От осени она осталась,

О господи, мой друг.

Ревнивец

Так принеси мне хоть немножко,

Черт побери, Марьон.

Марьон

Что было — поклевали птички,

О господи, мой друг.

Ревнивец

Вот голову тебе срублю я,

Черт побери, Марьон.

Марьон

А с телом что ты делать станешь?

О господи, мой друг.

Но здесь нам приходится остановиться, успев выдернуть из букета Марго лишь несколько цветочков.

Возвратимся к истокам народного предания. Сегодня, если вам угодно, мы послушаем песни сержанта Бутона и сержанта Пышнолиста. После любовных напевов — военные куплеты. В полку мы снова встретим Марго и Катрину.

Во все времена Франция давала солдат, как Боса — зерно. При Людовике XIII вербовщикам в селах было из чего выбирать. Молодые парни наперебой просили командиров принять их в свои роты. Правда, королю тогда нужно было, самое большее, сорок тысяч человек. Но Людовику XIV, чрезмерно — он сам в этом признавался — любившему войну, требовалось двести, триста, а то и четыреста тысяч солдат одновременно. Поэтому наборы стали делом более затруднительным. По городу ходил барабанщик, а за ним шагали солдаты, высоко держа шпаги с нацепленными на них, чтобы разлакомить деревенских простачков, белыми хлебами и жареными куропатками. Этот отряд останавливался на всех перекрестках; трижды отбив дробь, барабанщик подносил руку к шапке и возглашал: «Именем короля объявляется всем и каждому, любого звания и состояния, шестнадцати лет от роду, кто пожелает вступить в N-ский пехотный полк, что ему уплатят пятнадцать, а то и двадцать франков, смотря по сложению, а спустя три года дадут долгий отпуск. Деньги — чистоганом. Казна рассрочки не просит. Кому охота служить — не зевайте!»

Затем барабанщик высоко подымал большой, полный золотых и серебряных монет кошель, врученный ему командиром, и весело звенел им. Так он завербовывал достаточное количество бродячих, кругом задолжавших школяров, нерадивых крестьян, безработных ремесленников и прогнанных слуг. Иногда недобор приходилось покрывать в кабачках, и не один деревенский паренек попал, подобно Кандиду, в солдаты[177] только потому, что необдуманно пропустил стаканчик «за здоровье короля». Но обычно благодаря медоточивым речам вербовщика и природной склонности народа к воинскому званию набор производился без особых ухищрений и насильственных мер. К тому же на королевской службе давали двадцать четыре унции белого хлеба и четыре су в день да еще три фунта мяса в неделю. Об этом стоило подумать. Расцеловав свою подружку, новобранец, как в той песенке, что поется в Косской области, бодро отправлялся в путь, обещав привезти ей подарок из дальних стран.

Прощай, красотка, ухожу, —Наш полк уходит на войну.

И еще:

Прощай, красотка, ухожу,Прощай, красотка, ухожу, —Есть королевская команда,Что мы должны идти до Нанта.

При старом режиме солдат был голосист, как петух, и так же форсист. Его роскошно одевали за счет командира роты. При Людовике XV, напомаженный, завитой, напудренный, с косичкой, в треуголке со сверкающей белой кокардой, одетый в нарядный, обшитый по всем швам и вдоль карманов галуном мундир с яркими обшлагами и отворотами, с лентой через плечо, он, шествуя по стране, ослеплял своим блеском, смущая душевный покой служанок в трактирах и на постоялых дворах. И сейчас еще его треуголка, его сохранившиеся назло моли и крысам мундир, штаны, гамаши приводят в восхищение всех тех, кто посещает выставку, устроенную военным министерством на набережной Инвалидов. Он гордо носил цвета своего полка — голубой мундир королевских войск, красный или зеленый, если он состоял в одном из отрядов королевы, дофина, принцев, или же серый, присвоенный тем, кто служил маршалам и сеньорам. Он был прекрасен — и он это знал. Хорошенькие девушки сами твердили ему это. Сменив ремесло, он и свое имя заменял другим. Он уже не звался Жаном, Пьером или Колэном; теперь у него было пышное прозвище: Беспощадный, Фиалка, Весельчак, Вездеход, Розанчик, Сердцеед, Вертопрах, Тюльпан или какое-нибудь другое из тех, что так нравились Лафонтену, — ведь сказал же он, уже будучи очень стар, в одной из своих баллад: