Фрэнсис Фицджеральд - Три часа между рейсами [сборник рассказов] Страница 23

— Ну а мне, пожалуй, пора уходить, — сказал я.

— Еще пару минуточек, — попросил он. — Мне осталось лишь разобраться с этой телеграммой. Чудесные новости! Вас они обрадуют.

Телеграмма была из Осло, Норвегия, — и у меня возникло недоброе предчувствие еще до того, как я прочел ее содержание:

ЧУДОМ СПАСЛИСЬ ЗАДЕРЖАНЫ ВЛАСТЯМИ

ПРОШУ ВЫСЛАТЬ ТЕЛЕГРАФОМ ДЕНЬГИ

НА ПРОЕЗД ЧЕТВЕРЫХ ПЛЮС ДВЕ СОТНИ

БОЛЬШОЙ ПРИВЕТ ОТ ПОКОЙНИКОВ

ФИННЕГАН

— Да, новости чудесные, — согласился я. — Теперь ему будет что поведать читателям.

— Еще бы! — сказал Кэннон. — Мисс Карлсен, отправьте, пожалуйста, телеграммы родителям этих студенток и проинформируйте обо всем мистера Джеггерса.

Несколько минут спустя мы с ним уже шли по улице, и я заметил, что мистер Кэннон после первого потрясения впал в глубокую задумчивость. Я не стал беспокоить его вопросами, поскольку не был лично знаком с Финнеганом и не мог в полной мере разделить его радость. Так, в молчании, мы дошли до ворот лодочной станции, перед которой он вдруг остановился, глядя на вывеску с таким видом, будто только сейчас осознал, куда мы направляемся.

— О нет, — сказал он, отступая назад. — Теперь сюда заходить нет смысла. Я полагал, мы идем куда-нибудь пропустить по стаканчику.

Так мы и сделали. Мистер Кэннон все еще был несколько рассеян и ошеломлен — он очень долго шарил по карманам в поисках денег, чтобы заплатить, в свою очередь, и наконец я настоял, что в этот вечер угощение за мной.

Похоже, эта рассеянность не покинула Кэннона и в дальнейшем, поскольку — при всей его пунктуальности — две сотни, переданные ему в офисе, так и не объявились в наших последующих расчетах. Однако я надеюсь, что когда-нибудь верну свои деньги, ибо в один прекрасный день звезда Финнегана взойдет снова и читатели будут нарасхват покупать его творения. Недавно я провел собственное расследование по поводу всех историй о нем и выяснил, что в основном это чистейший вымысел, как и случай с полупустым бассейном. На самом деле бассейн был полон до самых краев.

К настоящему времени он опубликовал лишь один короткий рассказ о той полярной экспедиции — и это любовная история. Возможно, путешествие оказалось не столь плодотворным, как он рассчитывал. Но им заинтересовались киношники, и, если они пообщаются с Финнеганом подольше, у меня есть все основания полагать, что дело выгорит. Хорошо бы так.

Этюд в гипсе[60]

— Что сказал доктор — долго еще ждать? — спросила Мэри.

Здоровой рукой Мартин откинул простыню и продемонстрировал, что в покрывавшем его тело гипсовом панцире было спереди прорезано квадратное отверстие, из которого слегка выпячивались живот и нижняя часть грудной клетки. Вывихнутая рука Мартина была по-прежнему зафиксирована над его головой в невольно салютующей позиции.

— Иду на поправку, — заявил он. — Однако мне пришлось помучиться, пока уговорил Оттингера проделать это окошко. Не скажу, чтобы оно открывало прекрасный вид, но обрати внимание на этот проволочный набор.

— Ты уже показывал, — ответила жена вымученно-шутливым тоном.

Куски проволоки были аккуратно разложены на тумбочке, как настоящие хирургические инструменты, — разной длины с различными изгибами, чтобы сиделка могла проникнуть ими в любое место под гипсом, когда сопревшее тело начинало нестерпимо зудеть.

Мартину стало неловко из-за того, что он повторяется.

— Извини, — сказал он. — За два последних месяца я зациклился на медицине, ничто другое меня уже не трогает. По правде говоря, — добавил он почти без иронии, — сейчас эти болячки и есть вся моя жизнь.

Мэри приблизилась и села на его постель, а затем помогла ему приподняться, обхватив тонкими руками закованное в гипс туловище. Мартин был главным электриком на киностудии, и падение с тридцатифутовой высоты не стоило лично ему ни цента: лечение оплатила компания. И это наряду с тем фактом, что несчастье вновь сблизило супругов после четырехмесячной жизни порознь, являлось единственным светлым пятном на общем унылом фоне.

— Я ощущаю тебя даже через этот гипс, — прошептала она.

— По-твоему, это верный тон в такой ситуации?

— Думаю, да.

— Я тоже так думаю.

Через минуту-другую она встала и поправила перед зеркалом свои светлые волосы. Он уже добрую тысячу раз видел этот ее жест, но сейчас почувствовал в нем какую-то отстраненность, отчего ему стало грустно.

— Что собираешься делать сегодня вечером? — спросил он.

Мэри обернулась, слегка озадаченная:

— Странно, что ты задал мне этот вопрос.

— Почему? Обычно ты сама рассказываешь о таких вещах. Только через тебя я могу контактировать с миром светских развлечений.

— Но прежде ты всегда соблюдал договоренности. Мы же договорились не спрашивать об этом, когда расстались по обоюдному согласию.

— Не придирайся к мелочам.

— Я не придираюсь, но у нас была договоренность. А что до моих планов на вечер, то их у меня просто нет. Биман звал на премьеру фильма, но Биман нагоняет на меня скуку. Еще звонили французы.

— Кто именно из них?

Она подошла к постели и взглянула на него пристально:

— Сдается мне, ты ревнуешь. Разумеется, жена. То есть, говоря точнее, звонил он, но пригласил меня от имени жены — она тоже там будет. Никогда прежде не видела тебя таким.

У Мартина хватило сообразительности беспечно подмигнуть — мол, пустяки это все, забудем, — но Мэри, к сожалению, не удержалась от последней реплики:

— Я думала, тебе нравится, что я с ними общаюсь.

— То-то и оно. — Мартин старался говорить медленно и спокойно. — Именно с ними, а сейчас выходит, что с ним.

— В понедельник они уезжают, — сказала она, не дав ему закончить фразу. — Возможно, я его больше никогда не увижу.

С минуту длилось молчание. После того несчастья им было трудно находить темы для разговора, исключая моменты, когда между ними вновь проскакивали искры любви. Или хотя бы жалости — в последние две недели он был готов принимать и жалость. Что до их весьма смутных планов на будущее, то говорить об этом они могли только в «моменты любви».

— Я сейчас поднимусь на ноги, — сказал он внезапно. — Нет, не помогай мне и не зови сиделку. Я сам справлюсь.

С одного бока гипс сковывал его бедро, доходя почти до колена, но он сумел подползти к краю постели и с огромным усилием поднялся на ноги. Затем — также без посторонней помощи — завернулся в халат и доковылял до окна. В открытом бассейне отеля плескалась и резвилась молодежь.

— Ну, мне пора идти, — сказала Мэри. — Тебе принести что-нибудь завтра? Или сегодня вечером, если заскучаешь?

— Не сегодня. Ты же знаешь, по вечерам я всегда в дурном настроении — да и тебе не стоит дважды в день проделывать такой долгий путь. Отправляйся — и удачного тебе вечера.

— Вызвать сиделку?

— Я сейчас сам ее вызову.

Однако он с этим не спешил и после ухода Мэри остался стоять на том же месте у окна. Он понимал, что терпение ее небеспредельно и что возродившаяся было любовь теперь угасает вновь. Случившееся с ним несчастье сыграло роль временной дамбы, лишь ненадолго задержавшей разрушительный потоп, который начал назревать несколько месяцев назад.

Когда в шесть вечера, как обычно, начались сильные боли, сиделка дала ему препарат с содержанием кодеина, после чего смешала коктейль и заказала ужин — один из тех плотных ужинов, которые он очень тяжело переваривал с той поры, как оказался заключен в свой индивидуальный гипсовый бункер. На этом дежурство сиделки закончилось, и она на четыре часа оставила его в одиночестве. То есть наедине с Мэри и французом.

С французом он никогда не встречался и знал лишь его имя, но Мэри однажды мимоходом заметила: «Жорис во многом похож на тебя, только не вполне сформировавшийся — несколько инфантильный».

После тех ее слов воображаемое общение с Мэри и французом в долгие периоды между семью и одиннадцатью вечера становилось для него день ото дня все более мучительным. Он с ними беседовал, катался на автомобиле, посещал кинотеатры и разные вечеринки — иногда в компании призрачной жены Жориса, что было довольно слабым утешением. Он также находился рядом, когда они занимались любовью, но и это было еще терпимо, поскольку он мог их видеть и слышать. Хуже было, когда они как бы ускользали и скрывались, — и в такие минуты его живот конвульсивно сжимался под гипсовым панцирем. Так случалось, например, когда ему виделся француз, приходящий в гости к Мэри, и на этом видение обрывалось. Он страдал от неизвестности, от невозможности выяснить, каковы в действительности их отношения.

— Я сказала ему, что люблю тебя, — говорила Мэри, и он ей верил. — Я сказала, что никогда не смогу полюбить никого, кроме тебя.