Избранные произведения - Пауль Хейзе Страница 17

человек с робким взглядом, в очень поношенном старомодном пиджаке жил в почти пустой комнатке, питаясь, что называется, святым духом. Он делал гравюры на меди по эскизам Генелли, когда их изредка заказывал какой-нибудь отчаянный антиквар. Лишь эта работа да воспоминания о дружбе с Платеном,[46] и были твои единственные радости в жизни, добрый Шюц.[47] «Верность, не лживый сон!»[48] И ты честно сохранил ее до самого конца. Когда твой мастер удалился в мир теней, чтобы на асфоделевых лугах[49] присоединиться к своим гомеровским героям, ведьме и повесе,[50] ты тоже не стал задерживаться долее под солнцем. Быть тенью тени показалось тебе более достойным, нежели бродить бестелесному здесь на земле.

Еще один верный друг давно покинул нас, благородный и мудрый голштинец Шарль Росс.[51] За его по-женски нежной внешностью угадывался дух твердый, как сталь. В пейзажах Росс равнялся на тот идеал искусства, что вдохновлял в свое время Пуссена и Клода,[52] пренебрегая модными изысками. Он переживал, что в современном искусстве царят совсем иные боги, чем те, которым поклонялся он сам, и, кроме того, страдал за порабощенную родину. Увы, ему не суждено было увидеть ее освобождения и возвращения в лоно немецких земель. Но, как и от Генелли, я ни разу не слышал от него жалоб. А когда он сердился или насмешничал, его кроткие глаза вспыхивали на бледном лице, словно то был отблеск его стальной души. В трудные времена он помогал Генелли больше остальных. Именно он нашел для него щедрого покровителя и друга барона Шака и помог заказу «Похищения Европы».[53] Благодаря ему мастер уже на пороге старости создал чудесные произведения. Но на них все же оставило след долгое одиночество, пришедшееся на самые плодотворные годы.

Должен ли я упомянуть и о других окружавших мастера в те вечера? Многие по сей день живут и здравствуют, но не все сохранили верность кружку друзей, объединенных в ту пору равнодушием к бездушному и рациональному современному искусству. Вспоминаю одного, для которого наслаждение языческой древностью было неиссякающим источником радости, и в то же время заставляло острее чувствовать разлад с днем настоящим. Карл Раль[54] — он тоже отошел уже к своим умолкнувшим друзьям, которых нечасто навещал на земле, останавливаясь проездом из Италии или Вены.

Я все еще вижу, как во время этих посещений он захаживал вечерами к Шимону и повергал в изумление всех, кто видел его впервые, тем, что спокойно съедал огромные порции мяса. В это время он был чем-то похож на льва, который с достоинством, без какого-либо оттенка жадности или чревоугодия поглощает свою добычу.

— Вот и понимаешь, — говорил мне на ухо критик, — что он силен в изображении мяса, при такой-то школе!

Но когда Раль, насытившись, вступал в беседу, становилось понятно, что богатырское питание тела не наносит ущерба его духу. Он завладевал разговором незаметно, без искусных риторических приемов, благодаря глубоким знаниям и ясному рассудку. Он умел мгновенно облечь в плоть и кровь любые отвлеченные идеи, и, казалось, это лицо сатира с голым лбом загоралось пророческим огнем, а мы завороженно внимали его речам. Генелли молча сидел рядом, сияя гордостью за друга, который выходил победителем из любых словесных битв. Он пил обычно за двоих, а Раль едва пробовал венгерское. Так они сидели, подобно Диоскурам,[55] полагаясь каждый на свою звезду, звезду красоты, тускло мерцавшую в пасмурном настоящем, но в такие ночи сияющую для посвященных древним эллинским блеском.

О эти ночи! Как давно они уже догорели и погасли и как ярко вновь засверкали в моих воспоминаниях при взгляде на этот дом. Многое произошло с тех пор — были и словесные бои, и радостные победы, веселые дни и ночи со старыми и новыми друзьями, но такие ночи не повторялись больше никогда!

Высокая, торжественная печаль охватила меня; я опустил голову на грудь и задумался о превратностях земного бытия. С тех пор, как наше тихое братство было разбросано ветром в разные стороны, я ни разу не переступал этого порога. Да и что мне было здесь искать? Но сегодня я ощутил непреодолимое желание хотя бы взглянуть на длинный коридор, через который нас обычно провожал, с лампой в руке, маленький чахоточный кельнер Карл, тоже давно отошедший в лучший мир. Я толкнул дверь, и несмотря на поздний час она бесшумно поддалась. Значит, внутри еще сидели посетители.

Но ни за что на свете я не согласился бы увидеть чужие лица на тех священных для меня местах.

Я присел на пустую бочку у стены, чтобы еще недолго в тишине предаться воспоминаниям. Слабый красный огонек доверчиво мерцал в коридоре. В доме было совершенно тихо, из погреба поднимался сырой и прохладный дух, смешанный с запахом вина. Время от времени я слышал снаружи шаги ночного гуляки. Через открытую дверь лился лунный свет, и я неотрывно глядел на него, будто мне, как некогда Якобу Бёме[56] от луча солнца на оловянной миске, должно было явиться мистическое откровение. Но ждал я напрасно, и от напряжения у меня в конце концов, видимо, закрылись глаза…

Внезапно из глубины коридора послышались знакомые шаркающие шаги заспанного кельнера. Я решил, что меня попросят выйти, поскольку заведение закрывается, и поднялся. И вдруг в остановившемся передо мной человеке я со страхом узнал маленького Карла.

— Это вы? — спросил я. — Как вы здесь опять оказались? Разве вы не давно уже…

Он так проникновенно посмотрел на меня, что слова застряли у меня в горле.

— Господа послали меня, — тихо ответил он, — посмотреть, не пришли ли вы. Уже довольно поздно, и они не хотят задерживаться слишком долго.

— Какие господа? — переспросил я, чувствуя, что голос мне изменяет.

— Да вы ведь их знаете, — отозвался он и повернулся, чтобы уйти. — Вообще-то, как пожелаете, господа просто думали…

Он двинулся вперед, и я не стал дольше размышлять над странным приглашением. Удивительно, но я не ощущал ни малейшего испуга. Я даже был готов поверить, что все это сон, однако мои глаза были открыты, я видел красный огонек и слышал кашель маленького Карла. Да и кого бы я ни встретил, — в этом доме мне нечего бояться.

И все же, когда мы подошли к двери погребка, я внезапно остановился. Сердце учащенно забилось, и меня охватило сильное волнение. Изнутри отчетливо донесся незабываемый голос, который в последний раз пожелал мне «всего хорошего» на заснеженной площади Шиллера