Фредерик Сулье - Мемуары Дьявола Страница 102

— Знаю, — фыркнул Луицци, — Малыш Пьер, который, похоже, знает ее давненько, говорил мне что-то в том же роде.

— Кучер врет, как сивый мерин, на котором он ездит. Пустозвонство, мой господин, не является привилегией только знатных персон, хотя из всех их пороков этот простой народ перенял последним. Красавица Жанна была мудрой женщиной, хотя и небескорыстной… Впрочем, поверь мне, насколько подлые нравы распространены в мире праздности и безделья, настолько же у них мало шансов проникнуть в жизнь тружеников. Эти люди поднимаются в четыре часа утра, целый день работают, возвращаются поздним вечером, чтобы наконец отдохнуть, и у них нет времени на глупости. Желания быстро пресекаются физической усталостью, и никогда, ни на миг, между работящим Жеромом и энергичной Жанной не возникало того чувственного порыва, что сводит с ума большую часть менее занятых людей. Я не имею в виду любовные грезы — Жером вполне был на них способен, но если они и мелькали в его голове, то обращались они вовсе не к этой открыто радовавшейся жизни, проворной и подвижной толстушке. Тем не менее молодые люди любили друг друга; их связывали нерушимые узы, узы не подвергаемой сомнениям порядочности. Жанна для Жерома была самой добродетельной женщиной из всех, что он знал, а Жером представлялся Жанне самым степенным, честным и аккуратным из всех рабочих, самым достойным хорошей участи.

Если бы грусть Жерома выразилась в словах, Жанна наверняка и не обратила бы на нее особого внимания, но в течение нескольких дней, вместо того чтобы остановиться на минутку у ее комнаты, вместо того чтобы дружески поздороваться с соседями, чьи постоянно распахнутые в длинный коридор двери не позволяли что-либо скрывать друг от друга, Жером без единого слова проходил в свою каморку, не отвечая на приветствия, которыми осыпали его со всех сторон.

Однажды вечером, когда он явился еще более мрачным, чем обычно, Жанна приняла нелегкое решение; подождав, пока соседи улягутся спать, она тихонько постучала в дверь Жерома. Он открыл, крайне удивленный столь позднему гостю, и каково же было его изумление, когда он обнаружил за дверью уже давно спавшую, по его мнению, Жанну! Бедняжка от волнения слишком долго объясняла причину, по которой она побеспокоила доброго соседа, невнятно пролепетала о своих подозрениях, что он потерял заработанные деньги и что она готова одолжить ему все свои небольшие сбережения, лишь бы помочь выбраться из затруднений. В первый раз кто-то выказывал Жерому совершенно бескорыстное внимание, ведь его хозяева беспокоились лишь о качестве работы. Бедный парень растрогался до слез и неожиданно для самого себя открыл славной соседке истинную причину своей печали.

Теперь загрустила и Жанна; несчастье, свалившееся на Жерома, намного превосходило все, что она могла сделать ради его спасения. Они расстались в отчаянии, не представляя, как отразить жестокий удар судьбы. Наутро сначала весь коридор, а затем весь дом и весь квартал знали, почему необычайно мрачен Жером; одни посмеивались, что такой здоровенный бугай боится идти в солдаты, другие жалели, что такой хороший работник вынужден бросать поприще, на котором немалого достиг. Жанна, внимательно прислушиваясь к пересудам, не находила в них утешения, но слова одного из соседей навели ее на глубокие размышления.

«Пресвятая Богородица! — воскликнул этот человек. — Есть только два способа уклониться от призыва: быть женатым, но он не женат, или чтобы какая-нибудь девица заявила, что нагуляла от него пузо, и потребовала от разбойника расписаться с ней. Но он ведь у нас такой скромник!»

Сосед еще не договорил, а в голове Жанны уже созрело решение. Вот он, выход из положения! Завтра же она пойдет в мэрию и заявит, что беременна от Жерома! Сказать, будто Жанна понимала все последствия такого признания, будто тщательно взвесила, что она приносит в жертву не что иное, как свою честь и добрую репутацию — означало бы приписать милой девушке мысли, совершенно ей не свойственные.

Жанна считала, что ей предстоит, во-первых, обмануть власти, а для простого народа власть — естественный враг, обвести которого вокруг пальца не только не зазорно, но и почетно; а во-вторых, объяснить соседям, как ловко ей удалось охмурить олухов из мэрии, причем она ни на мгновение не допускала, что кто-нибудь из ее знакомых усомнится в том, что беременность — лишь остроумная выдумка.

Следующим же утром, от нетерпения встав чуть ли не до рассвета, она отправилась в мэрию и там, перед лицом всего муниципального совета, без малейшего смущения или стыда изложила свое заявление и вернулась домой, сияя от радости, но, приберегая для Жерома счастливую новость, ничего никому не рассказала. Прошло несколько дней, и каменщик получил из мэрии письмо, которое, как обычно, прочитал ему сосед. Можно представить изумление обоих, когда они узнали из письма, что мэр интересуется, признает ли Жером Турникель, что заявление Жанны Риго соответствует действительности, и если да, то готов ли он жениться на соблазненной им девушке. Жером мог сколько угодно клясться всеми богами, что это недоразумение, но не прошло и десяти минут, как все жители этажа уже знали ошеломительную новость; возмущенные соседи предлагали ни больше ни меньше как спустить обоих с лестницы и собирались всем обществом просить домовладельца показать лицемерным распутникам на дверь.

Дело в том, что у многих из этих почтенных людей были дочери, и они опасались, что пример Жанны окажется заразителен. Вечером все двери захлопнулись, и в коридоре воцарилась гробовая тишина. Жанна возвращалась домой в благодушном настроении, перевирая вполголоса популярную песенку, но при виде закрытых, как в нерабочий день, соседских дверей вскрикнула от удивления. Она позвала одних, затем других, но никто ей не ответил; приоткрылась только дверь Жерома, знаком поманившего ее к себе. Не одна пара глаз прилипла к замочным скважинам и дверным глазкам, и, когда Жанна вошла в комнату каменщика, последнее терпение добрых людей лопнуло. Двери потихоньку пооткрывались, вкрадчивый шепоток пробежал по коридору из конца в конец; поход к домовладельцу решили не откладывать. Старый сапожник и вязальщик чулок сняли рабочие халаты, вымыли руки и отправились к нему от имени всех жильцов.

Тем временем Жером расспрашивал Жанну, что же заставило ее совершить столь необычный поступок, и она простодушно все выложила: как она хотела спасти его от призыва, а заодно посмеяться над мэром. Тогда-то Жером рассказал Жанне о неутешительных результатах ее неосторожных действий. Вовсе не отчаяние или печаль, а благородная ярость и неистовое негодование обуяли оскорбленную до глубины души толстушку. Она закричала во весь голос, что повырывает зловредные языки этим сплетникам, выцарапает их слишком любопытные зенки! В тот же момент по коридору прокатился громкий топот множества ног и ясно послышался голос сапожника:

«Да, да, сударь! Вот они, голубочки, воркуют, понимаешь, в своем гнездышке!»

В дверь застучали, и Жером, опасаясь не столько праведного гнева соседей, сколько излишне разъяренной Жанны, встал на пороге, не давая ей вырваться, а соседям — ворваться в комнату. Поднялась буря возмущенных обвинений; мужчины, женщины и даже дети вопили, обращаясь к домовладельцу:

«Жанна там, у него! Она в его комнате!»

«Да, она здесь, — сказал Жером. — Ну и что?»

«А то, — ответил ему домовладелец, — что я не стану больше здесь вас держать! Я не потерплю в своем доме такого безобразия!»

«Она его любовница! Надо же, какая мерзавка! — продолжали кричать соседи. — Разбойник! Он ее обрюхатил! Выгнать его на улицу, если не женится на ней немедля!»

«Хорошо, — спокойно произнес Жером. — Я женюсь на ней завтра же, и пусть тот, кто посмеет еще хоть раз оскорбить ее, пеняет на себя — он будет иметь дело со мной».

Затем он обернулся к Жанне:

«Идите, Жанна, и не бойтесь ничего; отныне вы — моя жена, и никто вас ни в чем не упрекнет».

Вот так Жером, миловидный юноша с нежной и застенчивой душой, женился на простой и шумной пышке, объедки которой ты имел счастье сегодня видеть. Спустя восемь месяцев после свадьбы, как я уже говорил, некоего младенца принесли в префектуру и зарегистрировали как законную дочь господина и госпожи Турникель. Это бедное, чахлое создание еще долго имело хилый, бледный и крайне болезненный вид. Беззаботная, как бабочка, девочка при каждом удобном случае старалась ускользнуть из-под надзора матери, которая нещадно карала ее за малейшую шалость. По правде говоря, проказница упорно не боялась никаких наказаний, переносила все со стойкостью, еще пуще ярившей и без того крутую нравом женщину, в чьем примитивном разуме никак не укладывалось, откуда столько мужества в таком хрупком тельце; но вот наступал вечер, Жером возвращался с работы, и если он видел дочку в углу, то стоило ему только тихо спросить, посмотрев в ее грустные и прекрасные глаза: «Эжени, ты опять не была умничкой?», как девчушка, обливаясь слезами, смиренно просила прощения у папочки, но не за нехорошее поведение, а лишь за то, что расстроила его.