Дочери служанки - Сонсолес Онега Страница 98

в себе, это то, что между ними было нечто большее, чем инстинкт совокупления. Их любовь была прекрасней всех тех, что она помнила, прекрасней любви к Хайме и даже любви к Инесите, мертворожденной бедняжке; это было единственное, о чем она не сказала Пласидо, чтобы не усугублять чувство вины. И она пришла к выводу, что, по сути, все произошедшее – это справедливое воздаяние за множество потерянных ночей.

Время в машине тянулось медленно. Солнце, поднявшееся над последней горной грядой, осветило поля пшеницы в обрамлении поздних цветов мака, которых она никогда не видела в Пунта до Бико: там росли камелии, гортензии и кусты дикого рододендрона.

Единственная тяжесть, от которой она не могла избавиться, это воспоминание о Каталине, своей наполовину сестре, сводной сестре, сестре по отцу. Эта девочка, которая была трудным ребенком и заставила ее через столько пройти, когда они были подростками, на которую она всегда смотрела с такой завистью; если бы она могла, то убила бы ее за то, что ей нельзя было входить в замок, потому что это была запрещенная территория для бедняков, рожденных на грязной земле.

И все-таки…

Она чувствовала настоятельную потребность найти ее в Аргентине и рассказать о том, что произошло с тех пор, как похоронили супругов Вальдес, сообщить про ее долю наследства и, смотря по обстоятельствам, может быть, сказать, что обе они дочери дона Густаво.

– Наполовину сестры, – сказала она вслух. – Или сводные сестры.

Она изо всех сил нажала на газ, как будто подобная мысль перевернула ее сознание.

Подъезжая к горам Галисии, она то и дело встряхивала кулаком, отгоняя последние страхи. Это будет последний поступок, чтобы выпрямить скрюченные годы. Нельзя оставлять все, как есть.

Ей всю жизнь стоило больших усилий преодолевать препятствия, которые были на каждом шагу: сначала на лесопилке, среди женщин, ненавидящих ее за должность счетовода, и потом на «Светоче», где поначалу ее принимали за стукачку, за приближенную сеньоры, которая ежедневно должна была докладывать ей о малейших нарушениях. А ведь, если вспомнить прошлое, худшее, что они могли сделать, – украсть пару сардин или тряпку для вытирания рук.

И, наконец, ее муж Хайме.

Она подумала о нем.

О том, что она сказала бы ему, или о том, что скажет однажды.

Она бы употребила такие слова, в которых прозвучали бы порок и клевета, глубокая обида и худшее бесчестье, к которому можно приговорить сына.

«Твой отец это знал. И скрывал это».

Хайме завопит и тысячу раз будет все отрицать, возненавидит ее и, тыча в нее пальцем, скажет:

«Вранье! Кто тебе это сказал? Откуда ты знаешь?»

Клара так и не решила, говорить ему или нет, когда миновала последний холм и вдали показалось побережье Пунта до Бико. Слева остался поселок Синко Пиникос, справа роща, посаженная ее отцом, доном Густаво. К замку Святого Духа вела прямая дорога, на обочине которой умер Доминго. Наконец Клара почувствовала облегчение, которого ей так не хватало с момента признания дона Селестино.

Глава 44

На следующее утро после возвращения Клара отправилась к доктору Вьейто.

Накануне, за ужином, она виделась с Хайме, который встретил ее у дверей замка и даже сам открыл решетку входной двери, когда услышал звук мотора, словно ждал ее тут со дня отъезда.

Хайме мало интересовали подробности соглашений с бельгийцем Вильяруа, так что он, выслушав Клару, с готовностью заверил ее, что любое решение, которое она примет, будет правильным. Клара подумала, что за время ее отсутствия он стал более терпимым и что нет лучшего средства против взаимных упреков, накопившихся за годы брака, чем расставание на разумное время. Она пожалела о том, что не делала этого раньше.

Он показался ей постаревшим, и еще она заметила, что у него дрожат руки, и это особенно очевидно, когда он подносит ко рту вилку или нож.

– С тобой все в порядке?

– Почему ты спрашиваешь? – ответил Хайме вопросом на вопрос.

– Просто так.

Это открытие пробудило в ней нежность, но она подавила ее: Клара знала себя и понимала, что если она даст волю этому чувству, то обретенная в Мадриде смелость ничего не будет стоить.

В консультации доктора Вьейто она дожидалась своей очереди, заняв кресло в приемной. Перед ней были две старые женщины болезненного вида, которые вежливо с ней поздоровались. Она подумала, что одна из них, кажется, жена Адамино, хозяина мастерской, где плели корзины, другую женщину она не знала.

Она увидела в зеркале свое отражение и поняла, что изменилась. Усталость от поездки наложила отпечаток на цвет лица. Возможно, морщин у нее было еще больше, чем у Хайме, но все это было не важно, главное, что произвело на нее впечатление, это изменившийся взгляд. Она смотрела на мир как сеньора, а не как служанка. Это открытие насторожило ее.

Когда она наконец вошла в кабинет, Селестино Вьейто встал и протянул ей руку. Она ответила на его рукопожатие и сразу же перешла к делу.

– Доктор… мне нужно, чтобы вы отдали мне записку со словами сеньора Вальдеса, – сказала она. – Это будет справедливо по отношению ко мне.

Доктор вопросительно приподнял бровь и спросил, зачем это ей, разве недостаточно того, что она их прочитала.

– Это часть моей жизни… – пробормотала она.

Доктор-всезнайка начал говорить о соблюдении воли умирающих, о том, сколько секретов раскрывают люди перед тем, как испустить дух, будто предсмертные хрипы побуждают скопившийся внутри газ вырваться наружу.

– Не будьте грубым, доктор. Не надо сравнивать меня…

Доктор ее перебил.

– Я только хочу сказать: все, что я записал, не имеет никакой цены и не может служить доказательством в суде и вообще нигде.

– Вы это о чем? Полагаете, я буду судиться с покойником?

– Нет, сеньора. С вашим мужем, – ответил он, глядя ей прямо в глаза.

– Вы оскорбляете меня. Как жаль, что мой отец доверился вам, а вот вы, напротив, мне не доверяете. Я никогда не думала о вас плохо, доктор.

Она встала со стула, на котором сидела по другую сторону письменного стола, отделявшего ее от Селестино Вьейто, и вышла из консультации, так хлопнув дверью, что перепугала остальных пациентов и сеньориту на коммутаторе, которая видела, как она уходила, будучи явно не в себе.

Ей захотелось подышать морем и унять волнение, прежде чем возвращаться на фабрику. То, что она сказала доктору, было больше, чем просто слова, но на самом деле в них не было ничего нового: еще одно свидетельство ее проклятой судьбы.

В порту шла обычная