Благовест - Алиса Клима Страница 8

Вера думала: как странно, что кому-то потребовалось измываться, пытать, насиловать, унижать, ссылать, закрывать, истреблять нравственно и физически сотни тысяч людей – своих же собственных, – чтобы они вели общественную жизнь, трудились, творили, читали, писали, пели, танцевали и наконец влюблялись, соединялись и рожали детей в таком страшном месте, как зона. Зачем? Разве нельзя было позволить им делать все то же самое в своих домах, на своих улицах, в своих городах и селах? Для чего было гнать огромную массу людей в худших, чем скотские, условиях в лагеря, чтобы с невероятными потерями и болью они продолжили в конце концов в этих несчастных обстоятельствах делать то же самое, что и до того, как их согнали со своих гнезд? Хотелось понять истинную причину геноцида собственного народа, помимо того, что Ларионов поведал на утесе, и в котором Вера заподозрила тогда проявление его личных травм.

Осознание совершенного обесценивания человеческой жизни, вероятно, оказалось самым сложным для любого испытанием. Осознание это заточало каждого в темницу страха и одновременно привычки к обыкновенности насилия, лжи и лицемерия во имя спасения жизни. Но одно оказалось невозможно запретить: думать. Да, чувствовать и думать запретить не получалось. Единственный способ добиться этого – окончательно ликвидировать. И не поэтому ли стольких убивали?

Вера не могла не знать, не представить, сколько на самом деле народу уничтожают и закрывают в тюрьмы и лагеря. Но легкость, с которой ее саму и знакомых ей ныне людей сажали; скорость, с которой решались вопросы жизни и смерти, свободы и несвободы; и то убийство народа на плацу зимой виделись признаками емкого предприятия.

Кроме того, бесконечная миграция заключенных из лагеря в лагерь служила постоянным и достоверным источником новостей. Вера, хорошо знавшая и понимавшая сложнейшие детали пребывания на зоне двухтысячного контингента их лагпункта, живо представляла гигантские масштабы бед лагерей, где содержалось по пять, десять или более тысяч человек.

Все прекрасно знали гремевшие на всю страну Соловки, Бамлаг, Ухтпечлаг, Норлаг, Беломорканал, Колыму… В 1938 году Воркутлаг насчитывал пятнадцать тысяч заключенных и добывал до ста девяноста тысяч тонн угля. К концу тридцатых Ухтпечлаг превратился в целую сеть лагерей общим числом более двух десятков, включавшую в себя Ухтижемлаг (нефтедобыча), Устьвымлаг (лесозаготовки), Воркутлаг (угледобыча) и Севжелдорлаг (железнодорожное строительство). Сеть росла, а это означало, что больше сажали.

Прочитать дополнительную информацию

Несмотря на агрессивную пропаганду, к концу тридцатых годов у лагерей практически окончательно исчезло в обществе реноме исправительного истеблишмента. Туманов был бесконечно прав, предупреждая Ларионова о том, что тот парит над пропастью. Многие руководители лагерей уже поплатились жизнями за гуманное отношение к заключенным, нередко объяснявшееся обычным прагматизмом, а не человеколюбием.

Сущность постоянных перепалок между Ларионовым и Тумановым состояла именно в том, что Туманов пытался объяснить Ларионову, что тот учитывает интересы людей и страны, а блюсти давно пора интересы только одной стороны: вождя и его системной вертикали. А вождь и вертикаль власти нуждались в безопасности.

Ларионов же, по разумению Туманова, не только исподволь отклонялся от директив, но и косвенно, хоть и непроизвольно, потворствовал формированию горизонтальных связей. Растил в лагпункте опасную социальную сеть, наслаждался ее продуктами и игнорировал прямые посылы системы: зажимать сильнее, забивать в зародыше любую свободную мысль, не позволять прорастать и укрепляться во взаимоотношениях людей сочувствию. Ведь сочувствие вело к объединению. А этого среди мыслящих людей допустить нельзя.

Слишком хорошо знал вождь, чем заканчивались сборища интеллектуалов: он был одним из тех двенадцати антиапостолов, собравшихся на Петроградской стороне в пятикомнатной квартире большевички Галины Флаксерман-Сухановой[4] и ее мужа Николая Николаевича Суханова[5], куда в сопровождении своего охранника – бывшего слесаря финляндской железной дороги Эйно Рахья, по иронии судьбы похороненного в Александро-Невской лавре, – 10 октября 1917 года прибыл гладко выбритый и в парике Ленин, чтобы продавить среди соратников план восстания, приведшего к захвату власти большевиками.

Ни один из четырнадцати заседавших, кроме Сталина, не остался в живых либо на свободе[6].

Ларионов, разумеется, вполне объективно видел матрицу задач и идеологические приоритеты центра. Но все еще питал надежду на то, что здравый смысл и рационализм возьмут верх над шальной доктриной. Потому и составил отчет и предложение по развитию системы ИТЛ – по сути, ее децентрализации и либерализации.

Прочитать дополнительную информацию

Однако Туманов настойчиво объяснял Ларионову, что никому не нужны его логика и рационализм. Система хочет грязловых – послушных исполнителей своих установок, эффективных управленцев, а не опытников вроде злополучного комиссара Берзина.

Ларионов же, спотыкаясь о нестыковку причинно-следственных связей, упрямо двигался по самостоятельному пути. Не мог привести к общему знаменателю желание системы повышать производительность и экономическую эффективность при одновременном насаждении насилия. И чем больше думал о причинах этой какофонии интересов внутри одной системы, тем мрачнее становились выводы. Тем яснее рисовалась тупиковость лагерной модели. Тем прочнее вырастала на горизонте сознания мысль, устрашающая своей разрушительной для всей системы советских государственных ценностей силой.

Как год назад, отталкивая мысль о гнусности жизни в лагпункте его самого и всех людей, Ларионов отталкивал сейчас эту новую грозную мысль. И даже не мысль это еще была. Еще не оформилась оценка в законченный вывод. Скорее, то было чувство, которое одновременно, о чем Ларионов не знал, охватывало и Веру, и Паздеева, и Клавку, и многих других участников лагерной драмы: лагеря не нужны. Не нужны совсем… Разумеется, Ларионов относил свои предчувствия главным образом на счет политзаключенных. Хоть он и не оформил в ясный вывод тревожное умозаключение, направление размышлений шло именно так: в свободной стране не должны сажать за взгляды. Он понимал, что помимо политзаключенных были еще и уголовники. Их надо было где-то держать.

Но и в случае с уголовниками все обстояло не так просто: в лагпункте больше половины уголовников сидело за преступления, за которые в «другом мире» они могли отделаться либо штрафами, либо условными сроками. Ларионов называл это «мотать срок за палку колбасы»[7].

В ИТЛ больше трети заключенных сидели по 58-й статье во все времена ее существования[8]. В этом смысле Ларионов в особенности считал лагеря именно карательным, а не исправительным (и тем более не хозяйственным) «институтом».

Некоторые его коллеги часто апеллировали к тому, что труд не был рабским – ведь зэки получали поощрения и стимулы за работу. Но проведя в ИТЛ четыре