На червленом поле - Мария Воробьи Страница 8

Джиролама была умна, и мать ее учила, что нужно подружиться с детьми мужа, потому что они потом будут владеть имением, и это просто будет сделать, пока они еще юны. Джиролама много времени проводила с пасынками, и все любили ее. Все, кроме самого старшего, Уго. Этот проходил мимо, не здоровался с ней и не смотрел на нее.

Джиролама плакала: мало того, что он был первенец, то есть после смерти мужа станет маркизом и может не выделить ей вдовьей доли, так еще она и не любила ссор в своем дому, не хотела распрей, а хотела, чтобы они жили мирно настолько, насколько могли.

Она писала матери растерянные письма, и искушенная в таких делах мать давала ей добрые советы. Но они никак не действовали на Уго: он все так же отворачивался от нее.

В конце концов, сам старый маркиз заметил это и сделал сыну строгий выговор, подкрепив его словами:

– Пока ты живешь в моем дому, будешь вежлив с моей женой. Мне все равно, нравится она тебе или нет!

С этих пор на людях Уго переменился. Улыбался ей, говорил:

– Любезная матушка!

Но то было только на людях. Когда он знал, что никто его не видит, он обжигал ее ледяным взглядом, и губы его надменно кривились. Но Джиролама – юная еще, ласковая, улыбчивая – делала вид, что не замечала этих взглядов, и всегда была с ним одинаково ровна, хотя часто плакала вечерами, но делала это задолго до сна, чтобы муж не увидел.

Мужу не следовало жаловаться часто – так тоже учила мать.

Но однажды днем, особенно тяжелым для нее, его взгляды наконец проняли ее до того, что она расплакалась при Уго и убежала от него в беседку, увитую розами и виноградом.

Там он ее догнал.

Она сидела, укрывалась рукавами от стыда.

Уго замер у входа: она думала, что он радуется своему торжеству, и знала, что нужно заставить себя замолчать, но от этого только пуще рыдала.

– Надеюсь, теперь вы довольны, – всхлипывая, проговорила она.

Но Уго вдруг беспомощно сказал:

– Нет, я этого не хотел…

Он прошел и сел на скамью рядом с ней, а она от неожиданности перестала плакать и сказала:

– Я понимаю, никто не любит мачех. Но я стараюсь заменить мать вашим братьям. Разве мы не можем быть друзьями?

– Я бы очень хотел стать с вами друзьями, – так же растерянно сказал Уго. – А еще я хотел бы, чтобы вы больше никогда не плакали. По крайней мере, из-за меня.

– В жаркие часы лета я читаю в библиотеке, – сказала Джиролама, сразу повеселев. – Я очень люблю читать романы, особенно про рыцарей и дам. Надеюсь, вы не станете хуже обо мне думать, узнав это.

– Нет, что вы, – сказал Уго. – Я сам люблю романы!

На самом деле Уго был не большой чтец. Но он любил смотреть пьесы и представления и считал, что это почти одно и то же, что и читать.

Потом он добавил:

– Мы могли бы читать вместе.

При этих словах на них пахнуло бедой, словно морским воздухом. Они почуяли, но ничего не поняли.

Ах, если бы им довелось понять!

Жаркими летними полуднями, когда плавятся камень, дерево, головы и сам воздух, когда тяжело даже помыслить о деянии – о битве, любовной игре или преступлении, – Уго и Джиролама за чтением романов были холодны, как зимний лед, и обоих била дрожь, и оба думали одинаково, но боялись сказать.

Все сильнее и сильнее пахло морем, пахло бедой.

Ах, если бы им тут повернуть!

В один из дней Джиролама взяла книгу. В этой книге тянулись устами к устам королева Гвиневера и рыцарь Ланселот.

Ах, нет бы ей взять другую!

Медленно столкнулись взглядами Уго и Джиролама, медленно потянулись друг к другу губами.

Летняя жара плавила камни замка, одурелые птицы молчали, потому что стоило им раскрыть клюв, как туда затекала жара.

Джиролама, вскочив, бежала от Уго. Он за ней не бросился – только посмотрел вслед, а потом снова посмотрел на книгу.

Джиролама, прибежав к себе, остановилась у зеркала. Ей казалось, что на ее губах отметина его поцелуя. Она облизала их раз, второй, потом схватила полотенце и принялась яростно оттирать, и дотерлась до того, что губы у нее потрескались и закровили. Все наставления священника, слова матери и истории о ревнивых мужьях подруг резко вспомнились ей, и она, переполненная стыдом, в ужасе от того, что чуть не совершила, стала его избегать. В большом городском замке сделать это было легко, тем более и он не искал встречи с ней.

«Мало ли других женщин, – старательно говорил себе Уго, – а это ведь жена отца. Что за глупое влечение меня повело? В нем нет никакого смысла. Лучше съезжу-ка я к Джулии Кампана. Она, конечно, для такой небольшой птицы, как я, слишком знаменитая куртизанка, однако приветливая со всеми, и дом ее полон девушек в учении. Вдруг я сближусь с какой-нибудь, которая отлично слагает подражания Вергилию, и она мне их почитает…»

Тут его мысль споткнулась тупым ударом в сердце, и он решил, что, пожалуй, не надо чтения.

Казалось даже, что обошлось. Обошлось бы зимой, осенью, весной, но летом – летом они были обречены.

Летом на Апеннинском полуострове господствовали болезни.

На людей нападал огонь святого Антония. Пламя впивалось в руку или ногу, и конечность чернела, словно горелая изнутри. Человек же сам бредил, бился в корчах, плакал от боли. Монашеский орден антонианцев взял на себя обязательство врачевать эту болезнь. Вытянутый крест без верхней перекладины, в виде буквы «тау»[8], был вышит на их одеждах. Они касались почерневших конечностей без страха или отвращения, и у каждого из них была ручная пила, чтобы пилить кости.

Приходила английская потливая горячка. Она начиналась с боли, которая неспешно охватывала все тело и прочно обосновывалась в груди. Она туманила разум, и человек засыпал, и спал все больше, и больше, и никогда уже не просыпался. Людей будили, тормошили, кололи иглами и били по щекам. Все знали, что больным нельзя спать, – и спать им не давали.

Некоторые болезни были связаны с танцами. Иногда люди заболевали плясками. Самая страшная из них была пляска святого Витта. Люди иногда вставали и танцевали, танцевали, и все