Росстани и версты - Петр Георгиевич Сальников Страница 7

— Не по закону — на коленях меня зрить, — пришептывал Кондрат, защищаясь. И предлагал: — В поле выйдем, на земле побьемся...

Знобач не пустил Кондрата в поле, но и на колени не поставил. Сила силу не взяла. Викентию Викентьевичу понравилось это — велел табаку дать Кондрату и пластырем синяки поприкрыть. Но мужик не принял такой заботы, обида заела: бесчестно дрался усатый Знобач. Дознался Кондрат — силу его сам Вендзелевский ставил на карту и... проиграл.

Денег и водки так не жаждал унтер, но огнем горел, если выпадал выигрыш — побить арестанта. И чем здоровее был тот бессчастный, тем больше «сладости» налипало на унтерскую душу, тем выше возносился он в глазах начальника — своего постоянного картежного соперника. Минуты власти над ним делали Знобача счастливым и страшным.

— Звать аль прогнать богомолок-то? — пьяно пробасил унтер, настраивая начальника на свой привычный лад. — Оголодалые они, на крест рук не поднимают ужо.

Вендзелевский размяк и махнул перчаткой:

— Бо-ог, он гневен!..

Знобач важно покинул кабинет. В караулке унтер распорядился пропустить к начальнику нищих.

Острожные ворота спели ржавую песню, впустили богомолок и еще раз спели. Старухи трусцой миновали затравенелый двор, кучей ввалились в тюремную канцелярию, разом натащив полевого духа, дорожной пыли и бабьих слез. Пришелицы, то ли от страха, а то и по темноте своей, ни о чем не просили начальника, лишь нескладным хором прогнусавили:

— Бог грехи терпит, терпит, а потом и его взаймет!..

— Силушку вылили с Кондрата, теперь будя! — отрывая Антошку от груди, вслед хору проговорила молодая баба. — Дитятко-ангел и тот чует, что будя грехи творить...

Будто опять позвали на дуэль начальника, — так сник он, когда перед ним на широченный стол, с Христовым распятием на краю, положили «Спасителя» в мокром тряпье.

Так же кучей, не разгибая спин, нищенки выползли из канцелярии во двор, а там и за ворота. Только молодая баба, освободившись от ноши, выпрямилась и больше не гнулась и не крестилась, шла как с вольной работы, переделавшая все на свете.

Молитвенный лепет богомолок, веселые глазищи Знобача, пожирающие молодую бабу, новый всплеск лягушачьей квакатни — все это, не понять какой тяжестью, легло на душу и повалило Викентия Викентьевича на колени перед распятием. Однако, не успев свершить знамение, встрепенулся, словно прозрел: нет грехов за ним, не он свершал их перед богом...

Вендзелевский сел в кресло и прежним начальственным тоном распорядился привести в канцелярию арестанта Востромилова.

...Кровянистый отлив заката лежал на ржавых решетках «предварилки», где томился Кондрат, проникал сквозь пыльные стекла и легонько выстилал на полу красным кирпичиком дорожку. А никуда не уйдешь по ней — кованая дверь на пути, стража. Но быть же такому чуду: во снах и наяву рвался Кондрат к родной крохе, оставленной на голодных руках чужих людей, — не пускали, а тут сами покликали...

— Ваше дите, крестьянин Востромилов? — жалостливо спросил Вендзелевский, показав на комок тряпья на столе.

Кондрат развернул пеленки, приложил ухо к тельцу: «Бьется сердчишко!» — поправил зазеленевший крестик на исхудалой шейке, снял с себя исподнюю рубаху, завернул в нее ребенка и только потом ответил, прижимая сына к груди:

— Мо-о-й!

Начальник острога вылез из кресла и с любопытством обошел арестанта, полюбовался крепостью плеч и лопаток Кондрата, заглянул в молчаливые глазенки ребенка, просто так, на всякий случай, переспросил:

— Ваше дите?

— Чужого за сорок верст не потащат, — вмешался Знобач. Он стоял чуть поодаль, на огромной левой ладони держал раскрытую папку, а правой, густо слюнявя палец, листал бумаги. Листал, казалось, не читая. Чаще всего он поглядывал из-под рыжих бровей то на Кондрата, то на начальника, готовясь сказать что-то свое, решающее, как он думал. — Я говорю, чужого не потащат. Бог не без глаз... — Знобач захлопнул папку, довольно твердо подошел к начальнику и прошептал на ухо: — Без «приводной» он, ваше превосходительство, отсидку отбывал. Окружной только для острастки подержать велел. А вы забылись отпустить-с... И на карточку ставили, а не вспомнили... Незаконно-с, — Знобач положил папку на стол и шагнул назад, четко пристукнув каблуками. Вендзелевский знал этот пристук — не каблуки унтерских сапог, а когти Знобача стучат. У него все «незаконно-с»: играть и не играть в карты, — молиться и не верить богу, — все одно. Эх, как бы поставил еще разок на карту эту силушку-мать, думал Вендзелевский, поглядывая то на Кондрата, то на унтера.

Вендзелевский, тяжко вздохнув, опустился в кресло, положил шашку на колени и по-стариковски проговорил:

— Пусть идет с богом.

Знобачу то и надо: не хотел он «рисковать» новым выигрышем, чуял унтер, что несдобровать во второй схватке с арестантом из Астапова.

...Кондрата выпроводили за ворота острога, не выдав никакой бумаги об освобождении. Да их и не заводили, бумаг-то: не за что или по чьей-то оплошности не заводили — кто знает. Бросили мужика в «предварилку», а судить забыли. Может, и вины самой не было. Ни воли, ни каторги такому — слепы законы в уездных острогах.

Однако «волю» и за острожным порогом не скоро почуял Кондрат. Он не заметил, как закрылись за ним ворота. Караульный, выйдя из сторожевой будки, должно, со скуки по живому слову, безвластно, но громко скомандовал:

— Сдайсь от ворот!

Скомандовал и хотел снова идти в свою полосатую конуру, но подал голос Кондрат:

— Мету б какую, хоть на рубахе, сделали, что полносвободный я. А то...

— Мало тебе на морде наметили, что ли? — грубовато пожалел караульный мужика Кондрата. — Андел твой, — он показал на ребенка, — к самому богу выведет. Иди, щасливый!

Кондрат вышел на дорогу и, не зная, куда она ведет, поплелся наугад в сторону, где больше натоптано. Вечер отходил, и воздух полнился росяным холодком, запахами зеленого хлеба. Обеременевшая луна в синих подтеках давно висела под самым потолком неба и нехотя крыла поля и дорогу пресным туманцем. «Морду словно тоже унтер набил», — невесело подумал Кондрат о луне, вспомнив кулаки Знобача.

Часа через три Кондрат нагнал старух и молодую Аришку. Развалясь возле дорожной, до креста заросшей бурьяном, часовенки, они устало