Исход - Оксана Сергеевна Кириллова Страница 68

миру явились во всей своей отвратительной правде кладбища разрушенных городов, толпы голодных запуганных людей и концентрационные лагеря, полные мытарей, которые жаждут спасения, гноящимися, слезящимися глазами затравленно глядя на тех, кто пришел их спасать. Как та сука, щенков которой мы убили когда-то давно в Розенхайме.

В ночь на 10 мая истерзанная Европа погрузилась в тишину. Вместе с безмолвием и покоем на континент, лежавший в руинах, пришел свет погребальных костров. Случилось то, что фюрер и планировал: целая нация действительно перестала существовать. Правда, не та, о которой мечталось в его больном воображении. Что ж, теперь мы были рабы и пленники на своей же земле. Дадут ли нам шанс дышать – после того, что мир увидел? А если и дадут, сумеем ли мы пережить хоть год на этой голой выжженной земле, по которой теперь, словно призраки, слонялись семь с половиной миллионов бездомных? Близилось первое, страшное, послевоенное лето, за ним нас ожидала зима, которая должна была быть еще страшнее. Что сумеем мы, голодные, раздавленные, без сил, без веры, сидя на пепелище, которое было нашим домом?

Поймет ли мир на нашем примере, что попускать зло нельзя, за какой бы личиной оно ни скрывалось? Всякое зло прикрывается благом. Оно растит ненависть к тем, над кем у него нет власти. И оно рассорит весь мир, погрузит его в нищету, разруху и страдания.

Размышляя, я рассеянно наблюдал за отцом, который пытался починить свои старые ботинки. Мне захотелось помочь ему. Я встал, но внезапно накатила слабость. Голову вновь атаковала резкая боль. Лицо начало пылать, словно вся кровь разом прилила к нему. Окружающие предметы вдруг потеряли четкие очертания и поплыли. Я попытался ухватиться за спинку стула, но рука лишь безвольно ударилась о нее и я повалился на холодный пол, не чувствуя и не осознавая уже ничего, кроме безоговорочной капитуляции своего тела.

17 декабря 202… Переаттестация

Его фамилия была Вагнер. И когда-то его прадед был мельником. Во время войны ушел воевать, конечно, а потом вернулся «к своему богоугодному делу». Так рассказывали маленькому Арману Вагнеру родители, в молодости эмигрировавшие из Германии на историческую родину матери – в поисках лучшей жизни, безусловно. Поскольку ночь Арман провел в изоляторе временного содержания, а сейчас сидел в комнате для допросов, то поиски эти следовало признать неудачными, по крайней мере для их сына. Для Вагнеров-старших все сложилось неплохо. Впрочем, обостренное, почти болезненное чувство справедливости и правды (или того, что он принимал за правду) рано или поздно должны были привести Армана в камеру почти в любом из государств.

Арман еще плотнее прижал руку к ноющему боку, по которому несколько раз получил дубинкой при задержании. Боль только нарастала, но он и не думал жаловаться на это сидящему за столом лейтенанту. Напротив, продолжал смотреть на него нагло, с вызовом:

– Каково это, когда на тебя смотрят со страхом? А? Должны ведь глядеть как на защитника! Не замечал несоответствия? Или тебе уже все равно, лейтенант? По глазам вижу, тебе уже ни до чего. Но все изменится, лейтенант, это точно. Все рано или поздно проходит… И твой порядок пройдет. Исчезнет, не оставив следа на земле. Если только на лице моем. А мое лицо в расход пойдет, это факт. Не научился я любить эту жизнь с закрытыми глазами и закрытым ртом, лейтенант! И ты меня не научишь! В наличии мощная тяга к здравому смыслу, знаешь ли. К правде, к справедливости. Слышал о таком? А другие слышали. И многие начинают слышать. Изменяется сознание у людей. Меняется человек. Поэтому везде и неспокойно сейчас, везде лихорадит. Ты думал, добро с драконами и другими тварями только в фантастических мирах бьется? Нет. Знаешь, что за твари? Самые обычные люди, как ты и я, только они усиленно стараются не упустить свой шанс на ерунду типа неограниченной власти и гигантских ресурсов – любыми способами. Даже страшными.

Лейтенант, продолжая заполнять бумаги, негромко, но внятно произнес:

– Тихо.

Арман умолк. Сплюнул себе под ноги скопившуюся слюну с кровью, которая все еще сочилась из разбитой десны. И вдруг нашелся.

– Правильно, – примирительно произнес. – Извините, что помешал. Лучше буду учиться. Можно, пожалуйста, бумагу и ручку? Нам доклад задали. Я же учусь, вы знаете… Солидный вуз, все дела. Надо подготовиться к докладу.

Мельком странно глянув на парня, лейтенант все же прервался и, перегнувшись через свой стол, положил ближе к Арману пару листков бумаги и ручку.

– Спасибо. Я тихонько.

Арман начал писать, мелко и неестественно шевеля губами. Понемногу он перешел на шепот, как будто диктовал самому себе. И стало слышно:

– Еще в шестнадцатом веке… Макиавелли… сказал, что люди… злы по своей натуре и всегда… будут поступать в соответствии с этой хреновой… прошу прощения, нехорошей натурой… лишь предоставь им удобный случай для этого[55]. Поэтому… я хотел подчеркнуть в этом докладе… что дерьмо, которое творят вокруг, не должно быть неожиданностью… прошу прощения, нехорошие поступки, конечно… Утверждение, будто власть развращает… это чушь собачья… в смысле, не соответствует действительности… Власть не развращает и не портит, она проявляет то, что скрыто в любом из нас… Всего лишь проявляет.

Арман аккуратно глянул на лейтенанта. Тот смотрел в свои бумажки и, казалось, не слышал ни звука. Поэтому Арман позволил себе говорить быстрее и немного погромче, хотя все еще делал вид, что лишь проговаривает вслух то, что пишет:

– Это нужно просто принять. Не пытаться ликвидировать каждого «плохого», но делать так, чтоб не представился «удобный случай» для проявления этого плохого. Надо не судить охранников концлагерей – это бессмысленно и поздно, – а надо не создавать концлагеря. Да, пожалуй, так и запишем… Человеку не под силу переделать свою природу. Но ему под силу изменить структуру своего существования, саму систему.

Арман снова поднял голову и успел заметить, как лейтенант быстро отвел глаза. Осмелев, он продолжил еще громче, но так же монотонно:

– Известно, что свобода воли сделала человека человеком. Иначе говоря, жизнь в согласии с тем, что в голове. Не с тем, что навязано извне, и не с тем, что касается наказания или награды… Звездочки на погонах, например…

Он задержал дыхание, но реакции не последовало.

– Вернуться к безусловной свободе воли сложно. Особенно поначалу, когда привык жить как подопытная обезьяна или как собака, у которой все дела регулируются тем самым наказанием и поощрением. – Арман уже не водил ручкой по бумаге, а смотрел прямо на лейтенанта и обращался к нему: – Вот, например, при задержании лейтенант полиции фигачил меня по почкам. Почему? Потому что боялся быть