Лабиринт - Яэко Ногами Страница 66

— Послушайте, граф, вы не могли бы вразумить моего тестя?

— Хм! А что с ним такое?

— Старик всегда был глуп и упрям, а сейчас сам себя превзошел. Я посоветовал ему приобрести триста акций компании К. и отдал соответствующее распоряжение. Но старик, как это с ним бывает, заупрямился: не возьму, и только. Я ему говорю: дело прибыльное, уже в феврале акции наверняка принесут три процента. Так нет же! Ему, видите ли, как военному, не к лицу заниматься коммерцией. Но ведь это просто бред!

— Не слушайте его, граф,— вмешалась Мацуко,— он всегда нападает на моего отца!

— Напрасно вы огорчаетесь, мадам,— улыбаясь, ответил Эдзима.— Генерал Камада от своего отказа только выигрывает. Как раз похвала господина Масуи была бы не к чести генерала. Вы со мной согласны, господин Таруми?

Дзюта Таруми, раскрасневшийся от водки, закинул голову и расхохотался ничего не значащим смехом и в то же время многозначительно, как умеют смеяться на Востоке.

У Масуи по обыкновению дрогнули лишь глубокие складки на лице, что должно было означать улыбку. Он и так за сегодняшний вечер сказал слишком много, но все же продолжал говорить:

— Самое забавное, что старик постоянно жалуется на бедность. Есть, говорит, способные молодые земляки, хотел бы помочь им учиться, да никак не могу — денег нет. Да и в самом деле, что он может сделать на свою пенсию и орденские деньги? Но сколько я ему ни толкую, что деньги с неба не падают, что их надо добывать, он ничего не хочет знать. Что тут поделаешь, генерал, видно, этого никак в толк не возьмет.

— Генерал это понимает,— заметил Таруми,— и все равно плюется.

— Когда ешь медвежью лапу, мадам Масуи, когти приходится выплевывать.

Острота старика Инао вызвала за столом всеобщий веселый смех: как раз в это время гостей обносили блюдом с жареной медвежьей лапой — одним из деликатесов китайской кулинарии. Даже редко смеявшаяся жена старшего сына Инао сдержанно усмехнулась; несколько дней назад она с женой Таруми и еще с несколькими приятельницами побывала у знаменитой гадалки, и сейчас дамы вполголоса обменивались впечатлениями. Старшая невестка Инао принадлежала к придворной знати. У нее было красивое, но совершенно бескровное лицо, такое длинное и узкое, что невольно приходил на ум княжеский жезл ее предков. Виконт Ато, сидевший рядом с ее мужем и усердно набивавший себе желудок всем, что подавалось на стол, на секунду перестал жевать и, облизав мокрые от соуса и жира губы, заржал, словно конь. Лишь одна Тацуэ осталась безучастной. Как и полагалось, она сидела рядом со своим женихом Кунихико, справа от старшей невестки Инао. Одета была Тацуэ1 специально для сегодняшнего вечера: на ней было китайского покроя атласное платье ярко-розового цвета. Укрывшись за пышными букетами красных и белых роз, расставленных на столе, она пристально смотрела на старика Инао, сидевшего наискосок от нее. После смерти жены Инао заметно постарел, его лицо, покрытое сетью морщин, было похоже на лицо древней старухи. Казалось невероятным, что в таком дряхлом теле может жить характер удивительно сильный, жестокий и эгоистичный. По внешности это не было заметно. Но Тацуэ хорошо знала своего будущего тестя. Под маской простодушного, чуть ли не выжившего из ума старика скрывался тонкий плут. Он обладал особым талантом говорить иносказаниями. Инао никогда не говорил о наживе так откровенно, как, например, Масуи. Но когда дело пахло деньгами, он становился необыкновенно красноречивым и проявлял себя как изворотливый и сведущий делец; кстати, с такой же осведомленностью он беседовал также о предметах искусства и антикварных вещах. Он был большим знатоком и ценителем древностей; об этом, в частности, свидетельствовали три чайных павильона, стоявшие в глубине его парка; к искусству чайной церемонии старик Инао питал особенное пристрастие.

Желая перевести беседу в более спокойное русло, Инао заговорил с графом Эдзима о своем новом чайном сервизе. Сервиз этот, недавно приобретенный им у перекупщика, в свое время принадлежал той же семье, чьи театральные костюмы приобрел когда-то Мунэмити, брат графа.

— Мое счастье, что Удалившийся на покой не интересуется фарфором, а то бы мне этого сервиза не видать, как своих ушей.

— Да, для брата, кроме театра Но, ничего не суще-  ствует.

— Его и сейчас каждую неделю навещает Мандзабуро? — почтительным тоном спросила его старшая невестка хозяина Аяко, называя имя лучшего современного актера в пьесах Но. Она и сама когда-то увлекалась этим искусством, брала уроки у прославленного Мандзабуро и поэтому с интересом включилась сейчас в разговор.

— Как будто навещает. Да только нам по-прежнему запрещено присутствовать на этих зрелищах.

— Странно. Своим-то, казалось бы, можно и разрез шить.

— Помилуйте, что вы! Тут для него нет ни своих, ни чужих, он ни для кого не делает исключения.

Мунэмити раз в месяц приглашал к себе Мандзабуро и под его руководством на домашней сцене упражнялся в исполнении лучших вокальных и танцевальных партий из пьес Но. Он облачался в театральные костюмы, и действие разыгрывалось по всем сценическим правилам, так что это были скорее не уроки, а настоящие театральные представления. Однако ни один зритель на них не допускался. Иногда Мунэмити выражал желание посмотреть какую-нибудь свою любимую вещь в исполнении Мандзабуро. Тогда театральный костюм надевал знаменитый актер, и хозяин наслаждался его блестящей игрой. Но и при этом единственным зрителем был он сам»

— Насколько мне известно,— заметил Инао,— Удалившийся на покой считает себя мастером не меньшим, чем Мандзабуро. Занятия с артистом нужны ему, пожалуй, только для того, чтобы иметь возможность поучать того. Их отношения напоминают мне дружбу Тайко и Рикю Сэна 67.

Эдзима понравилось ироническое сравнение старика Инао, который и в данном случае проявил себя как знаток истории чайной церемонии. Покручивая пухлыми холеными пальцами кончики своих длинных седых усов, он рассмеялся.

— Так или иначе, но людям всегда хочется увидеть то, что им запрещено,— запретный плод сладок. Вот мы однажды и решили нагрянуть к нему. Казалось бы, что тут особенного? Пришли свои, но брат тут же откланялся и ушел. Если он в чем-нибудь упорствует, его не переборешь.

— Ни дать ни взять генерал Камада,— вставил Таруми.— Как вы