Моя мадонна / сборник - Агния Александровна Кузнецова (Маркова) Страница 64

Но все же Михайловское было прекрасно! Не зря так любил его Пушкин. На клумбах распустились цветы, радуя взгляд своей короткой, но украшающей мир жизнью. Детские голоса оживили запущенные аллеи, похорошел пруд, приукрашенный лилиями, распластавшимися на тихой его воде, и стройными ярко-зелеными водорослями, окаймляющими берега его. Успокаивающе пели птицы, перепархивая с кустов на деревья.

Одну из полян Тригорского украшала огромная ель-шатер, о которой так много слышала Наталья Николаевна от поэта, она высоко поднимала в небо зеленую крону, широко разбросав вокруг стройного ствола своего роскошные длинные ветви. Она действительно заменяла шатер, и не раз Пушкин под ней, как под надежной крышей, пережидал грозы и ливни.

На взгорке, высоко разметав в голубизне неба могучие ветви, стоял тот самый дуб, о котором Пушкин писал:

Дети изображали героев сказки. С трудом забравшись на самый низкий сук, сидела Машенька, расчесывая гребнем длинные темные волосы. Сашенька, сделав страшное лицо, растопырив пальцы рук, изображал лешего. Гриша, мяукая, ходил на четвереньках вокруг огромного ствола дуба. А Таша рассматривала в траве «следы неведомых зверей» и, конечно, видела их, так же, как все дети видели вдалеке избушку на курьих ножках, без окон и без дверей.

Наталья Николаевна выходила с детьми за околицу Михайловского, где расстилался цветущий простор лугов и безбрежная, лазурная степь неба, где в зеленых берегах неторопливо бежала Сороть и медленно кружила крыльями ветряная мельница. В сторону Тригорского удалялась дорога, по которой Пушкин хаживал или ездил верхом к своим друзьям Осиповым. И на дороге той не раз стояла она, сдерживая слезы, и смотрела на три старые сосны, вокруг которых поднималась уже немолодая поросль, это здесь Пушкин сказал: «Здравствуй, племя, младое, незнакомое…»

В Михайловском безраздельно царил Пушкин. Его душа, воплощенная в стихи, жила в доме, в аллеях парка, на Сороти, в Тригорском. Он был всюду. И Наталья Николаевна ежеминутно ощущала его присутствие. Это и увеличивало ее горе и вселяло в нее какую-то непонятную силу.

Жить было трудно. Денег, которые по указу императора выплачивались вдове, не хватало. Не раз Наталья Николаевна брала деньги в долг у своих горничных. Однажды неожиданно в Михайловское приехал старый друг Пушкиных Вяземский, и не оказалось даже свечей и других необходимых мелочей, чтобы принять гостя. Их пришлось просить у соседей в Тригорском.

Вяземский всегда был неравнодушен к Наталье Николаевне. Но, уезжая из Михайловского, прощаясь с ней, он готов был поклониться ей в ноги. Сделать это он, естественно, постеснялся и только сказал с чувством: «Вы, Наталья Николаевна, и сами-то, наверное, не представляете, какие великие дела свершили здесь в память Пушкина».

Всю дорогу от Михайловского до Пскова Вяземский думал об этом. Не зря Пушкин говорил, что душу своей мадонны он любил более ее прекрасного лица.

Вяземский вспоминал родовую часовенку Михайловского на Поклонной горке, где Наталья Николаевна в это лето устроила приемную-лазарет. Об этом разговор шел по всей округе. Ничего подобного никогда на Псковщине не бывало. «Казенный лекарь» обычно объезжал деревни и села один раз в два-три месяца. В Михайловском «лазарете» принимал больных — крепостных крестьян всей округи — доктор Натальи Николаевны, которого она привезла с собой, потому что дети ее часто болели.

Вяземский не мог забыть ставшего еще прекраснее от волнения лица Натальи Николаевны, когда она, устроив сходку пушкинских крестьян, произносила слова, рвущиеся из глубины сердца: «Клянитесь мне, что во веки веков вы будете свято хранить рощи, парк, усадьбу Михайловского».

Гостил в Михайловском и Сергей Львович. Он осложнял жизнь семьи Пушкиных своими требованиями и причудами. Но Наталья Николаевна безропотно сносила все: ведь это был отец Пушкина.

Приезжали Фризенгофы. Они приносили радость. Оживал старый дом. Сестры очень любили Наталью Ивановну Фризенгоф, дети так и льнули к ней. Она хорошо рисовала. И по сие время остались ее рисунки, изображавшие Михайловское и Тригорское, Сергея Львовича, сидящего на стуле со шляпой в руках, Прасковью Александровну Осипову, ее дочь Евпраксинью Николаевну, детей Пушкиных, сидящих за столом, и Наталью Николаевну с Машей, стоящих у березы.

— Ну вот что, дети, — однажды сказала Наталья Ивановна, — я предлагаю сделать альбом из засушенных цветов Михайловского и Тригорского. Кто желает, прошу следовать за мной.

С радостными криками дети бросились за Натальей Ивановной.

Они с восторгом рвали цветы и травы. Каждый отдельно засушивал их. А когда все было готово, расположились в комнате за столом и прикрепляли растения к листам альбома, и Наталья Ивановна делала надписи: кто, когда и где что нашел. Они вовлекли в игру Александру Николаевну и Анну Николаевну Вульф.

Альбом этот и сейчас, в наши дни, хранится в Бродзянском замке.

Время шло. Детей нужно было учить. Для этого требовались хорошие учителя и большие деньги. Как трудно, беспредельно трудно было одной решать все вопросы хозяйства и воспитания четверых детей!

Она с семьей снова уезжает в Петербург.

Наталья Николаевна пишет другу Пушкина, Нащокину:

«Вчера читала я письмо ваше к князю Вяземскому, давно уже собиралась писать к вам, чтобы долгое мое отсутствие не совсем изгладило меня из памяти вашей. Те строки, которые касаются до меня, прочла я с благодарностью и, одолевая леность и другие тому подобные препятствия, решилась взяться за перо. Князь Вяземский усердно принялся за ваше дело, общая ваша дружба к Пушкину, не говоря уже о собственных ваших достоинствах, побуждает его употребить все старания к успешному исполнению вашего желания. С моей стороны я от души готова служить вам, и если мои слабые старанья в чем-нибудь могут быть полезны, то прошу располагать мною, как искренне преданною вам. Мое пребывание в Михайловском, которое вам уже известно, доставило мне утешение исполнить сердечный обет, давно мною предпринятый. Могила мужа моего находится на тихом, уединенном месте, место расположения, однако ж, не так величаво, как рисовалось в