История Германии в ХХ веке. Том I - Ульрих Херберт Страница 57

у них было мало материальных ценностей, но теперь они потеряли все свои финансовые активы и военные облигации, на которые подписались во время войны, патриотично выполняя свой долг. Работники, получающие заработную плату, хотя и понесли потери в реальных доходах, но испытали воздействие инфляции более косвенно, лишь как следствие экономического кризиса. Реальная недельная заработная плата квалифицированных рабочих к 1923 году упала до 50 процентов от довоенного уровня, реальная месячная заработная плата высших чиновников – до 38 процентов.

Напротив, получили значительные преимущества и владельцы материальных активов, чье богатство не уменьшилось, и должники, поскольку их долги из‑за обесценивания денег практически превратились в ничто. От этого выиграло, в частности, государство, которое смогло выплатить почти все внутриполитические долги по реальной стоимости, равной нулю. В выигрыше от инфляции оказались купцы, крестьяне и даже ремесленники, но прежде всего предприниматели, чьи основные фонды оставались стабильными или даже увеличивались благодаря обесцениванию денег, тем более что владельцам иностранной валюты, таким как рурский промышленник Хуго Штиннес, ставший в период инфляции одним из богатейших людей Германии, стало до смешного легко скупать недвижимость, заводы и целые компании. В результате процесс концентрации в промышленности был значительно ускорен.

Поэтому в экономическом плане последствия инфляции были амбивалентными – без девальвации денег послевоенный подъем и демобилизация были бы невозможны; и после 1923 года государство почти избавилось от долгов, что сделало возможными щедрые социально-политические программы, по крайней мере на некоторое время. С другой стороны, большая часть буржуазии образования, которая поддерживала государство, была фактически разорена. Потери же, понесенные за рубежом в результате обмена валюты, и вовсе не поддаются исчислению[32].

Инфляция имела долгосрочное значение также с точки зрения психологического и политического настроя общества, особенно если соотнести ее с непрерывной цепью резких и сокрушительных событий в десятилетие между 1914 и 1924 годами: война в доселе не виданных и не представимых масштабах; сокрушительное поражение, воспринятое как неожиданное, незаслуженное и необъяснимое; революция с последующей чередой бесконечных бунтов, восстаний, политических убийств, путчей; диктат мира, навязавший Германии обширные территориальные уступки и миллиардные репарации вплоть до 1980‑х годов; оккупация Рурской области Францией и дорогостоящие, но тщетные попытки сопротивления союзникам. Судороги потрясений, катастроф и унижений были настолько продолжительными и интенсивными, что едва ли кто-то из современников вышел из этого вихря перемен, страстей и безумия невредимым – тем более если учесть, с какой высоты немцам суждено было пасть. И чем глубже становилось падение, тем более гармоничным, счастливым и прекрасным казался довоенный мир кайзеровской Германии.

Но если восстания и попытки переворотов непосредственно коснулись лишь части населения, то в Берлине, в Рейнской области, в Саксонии или в Мюнхене инфляция изменила жизнь каждого, причем так, что перевернула мир с ног на голову и превратила реальность в абсурд, о чем ясно говорит свидетельство современника в «Берлинер иллюстрирте цайтунг»: «Безумие цифр, неопределенное будущее, в одночасье поставленный под сомнение сегодняшний и завтрашний день. Эпидемия страха, голого страдания <…>. С ростом курса доллара это усиливается: ненависть, отчаяние, нищета. <…> Ежедневные чувства, как ежедневные цены. С долларом все это становится предметом презрения и смеха: „Масло дешевеет! Вместо 1 600 000 марок – только 1 400 000 марок“. Это не шутки, это реальность, серьезно написанная синим карандашом на витрине и серьезно прочитанная покупателями»[33]. Но война, поражение, революция и инфляция разрушили не только политический и социальный порядок, но и устойчивые ориентиры частной жизни, в которой ранее твердо установленные нормы и ценности были лишены своего значения: настал «ведьмовский шабаш девальвации». Семьи буржуазии, которые годами жили «правильно», экономили и подписывались на военные облигации, в одночасье потеряли все свое состояние, в то время как победители инфляции, спекулянты и перекупщики столь же быстро разбогатели. Основные принципы «доброй воли» больше не действовали, такие добродетели, как праведность или скромность, казалось, растворились, как и фиксированные жизненные планы, институты и ценности[34].

Помимо своей меновой стоимости, деньги утратили здесь свою функцию молчаливого регулятора социальных отношений. Человек может считать социальные иерархии несправедливыми, возмутительными и желать их изменить, даже свергнуть. Но тот факт, что сами деньги стали ненадежными, практически растворились, а фиксированная связь между владением деньгами и социальным статусом оказалась утраченной, стал для современников тревожным и травматичным опытом. Тот факт, что сбережения и полисы страхования жизни, которые были унаследованы или заработаны десятилетиями, могут быть потеряны в течение нескольких недель не по собственной вине, был не только не понятен тем, кого это непосредственно коснулось, но и воспринят каждым как личная угроза.

To, что экономические и политические механизмы, приведшие к девальвации валюты и инфляции, были не понятны большинству пострадавших, лишь удвоило неопределенность. В Мюнхенской сберегательной кассе, например, число вкладчиков продолжало расти с 1919 по 1922 год несмотря на то, что в послевоенные годы сберегательные балансы все больше теряли в цене; даже в 1923 году там было зарегистрировано больше вкладов, чем изъятий. С другой стороны, те, кто был умнее, снимали свои деньги и покупали то, что сохраняло ценность. Но кто знал, чтó еще чего-то стóит, а чтó нет?

Тем более напряженные усилия предпринимались по объяснению происходящего и поиску виновных в нем: ими были и крестьяне, которые хорошо зарабатывали на черном рынке; и торговцы, чьи запасы постоянно росли; и иностранцы и туристы, которые стали настоящими королями рынка со своей иностранной валютой; и, прежде всего, перекупщики, торговцы черного рынка и спекулянты, которые стали олицетворением инфляционного выгодоприобретателя и, очевидно, стяжали за короткое время огромные состояния без каких-либо усилий. «Я никогда не смогу забыть толстяка, – писал Курт Тухольский в 1920 году, – который сидел на Эспланаде, в большом зале – перед большим столом с кофе, сахаром, молоком и тортом. „Да, – говорил он, запихивая в себя сразу целый блин. – Смотрите: большевизм! Там же люди не работают“. Он-то, конечно, работал!»[35] Даже связь между работой и базовым социальным обеспечением как фиксированной переменной в планировании жизни стала неопределенной. «Ветераны честного труда, сделавшие Германию великой, голодают, умирают, замерзают, – писал анонимный житель Мюнхена властям в конце 1923 года, – a розовощекие мóлодцы, упитанные скототорговцы, спекулянты лесом, лихоимцы на продуктах питания, умеющие к тому же уводить свои темные аферы от любых налогов, разъезжают на шикарных автомобилях и проводят ночи по кабаре и ночным клубам со своими дивами, у которых на уме одни сумасшедшие наряды»[36].

Поэтому напрашивалось объяснение необъяснимого деятельностью тайных сетей и обществ, заговорами и секретными сделками. До антисемитизма тут уже было рукой подать; здесь подозрительность и неприязнь сочетались