Золотой петух. Безумец - Раффи Страница 56

— Но я убежден, что крестьянин говорил правду. Мне известно, что большую часть его овец угнали курды, — настаивал староста, не разделявший мнения, что невиновного осла следовало сечь вместо виновного.

— Я тоже знаю, что овец у него угнали курды, — с достоинством ответил эфенди, — но если я буду каждый раз принимать в расчет такие причины, то, как говорится, «вода хлынет и затопит мельницу» и мне придется из своего кармана выплачивать казне налог! В прошлогоднем списке за этим крестьянином числилось сто голов овец, и я обязан взыскать с него сполна; а если пятьдесят или шестьдесят у него украли курды — это меня не касается. Курды крадут каждый божий день, не надо позволять себя обкрадывать.

— Говоря по совести, эфенди, — опять возразил староста, — вы не имеете права требовать с крестьянина налог за тех овец, которые у него подохли или пропали. Он не обязан за них платить.

— А как я могу это проверить? — сердито воскликнул сборщик. — Крестьянин может спрятать овец, а меня станет уверять, что они пропали, или что их у него украли, или, наконец, что они подохли. Словом, начнет приводить тысячу причин в свое оправдание.

Староста промолчал.

— Вы еще не видели нового фирмана, присланного мне султаном, — продолжал эфенди. — Если б вы знали, что там написано, вы бы заговорили иначе, староста.

Эфенди достал из-за пазухи сверток бумаг и осторожно вытащил оттуда большой красный лист, на котором крупными затейливыми буквами было что-то напечатано.

— На, читай, — протянул он его старосте.

Староста боязливо смотрел на огромные буквы: умей он читать по-турецки, он понял бы, что держит в руках обыкновенную театральную афишу, извещавшую о бенефисе какой-то актрисы.

— Староста, у тебя нет должного уважения к фирману султана, — заметил ему Томас-эфенди. — Когда ты берешь в руки фирман, надо сперва приложиться к нему, а потом уже читать.

Старик покорно поцеловал бумагу и отдал ее обратно.

— Тысячу раз повторяешь крестьянам, что вышел новый указ об увеличении налогов, а они знать ничего не хотят, — продолжал с возмущением эфенди. — Я тоже человек, и, когда меня выводят из терпения, я наказываю. Осел и тот, если раз увяз в грязи, второй раз не полезет в ту же лужу, хоть шею ему сверни. А у крестьян даже на это ума не хватает!

Томас-эфенди любил пересыпать свою речь пословицами и прибаутками об ослах.

— Послушай, староста Хачо, ты ведь знаешь, что большая часть деревень Алашкерта находится в моем ведении. Однажды один крестьянин убрал хлеб, смолотил его, собрал на току, позвал меня и предложил измерить и получить причитающуюся с него десятину урожая. Я потребовал, чтобы он уплатил мне свой долг деньгами. Он ответил, что денег у него нет, и сказал: «Вы не имеете права требовать с меня деньги; коль скоро полагается пшеница, берите пшеницей». (А я терпеть не могу, когда крестьянин начинает рассуждать о правах.) Мысленно послав к черту его предков, я сказал себе: «Я тебе покажу, что значит право!» Зерно я мерить не стал и оставил его на току; пошли дожди, пшеница отсырела и прогнила. Выждав некоторое время, я отправился к крестьянину и сказал ему: «Коль скоро полагается пшеницей, давай мне пшеницу». Но что он мог дать, когда вся пшеница у него сгнила?! «Ах, раз так, говорю, расплачивайся деньгами». Но денег у него не было. Я распорядился, чтоб крестьянина высекли, и велел продать его быков за недоимки. Поглядел бы ты теперь на этого крестьянина — шелковый стал, шапку передо мной за версту ломает. Вот как надо обращаться с крестьянами.

— Разве это по совести? — тихим голосом сказал Хачо, словно боясь, что его могут услышать.

— Что такое совесть? — пренебрежительно заметил сборщик. — Одно дело совесть, другое — власть. Ты уже сорок лет состоишь сельским старостой, а до сих пор не уразумел, что такое власть. Вот выслушай другую притчу. Видишь ли, один паша, став правителем уезда, тотчас же велел схватить первых попавшихся людей и бросить их в тюрьму, а потом велел казнить их, как преступников. Возможно, что эти люди были и невиновны, но паше надо было казнить несколько человек, чтобы запугать народ. Вот что такое власть! Народ всегда надо держать в страхе. Если бы я поступил иначе с этим крестьянином и не сгноил его пшеницу, меня бы крестьяне ни во что не ставили и я не смог бы с них ничего требовать.

Томас-эфенди говорил с таким же откровенным бесстыдством, с каким обычно курд хвастается своими разбоями. Что же отличало Томаса-эфенди от Фатах-бека? Между ними была только та разница, что один был низким и прижимистым плутом, а другой — храбрым разбойником.

От этих двух людей и зависела судьба несчастной Лалы.

Глава четырнадцатая

Чтобы закончить свои дела, Томас-эфенди намеревался пробыть в деревне еще несколько дней.

Каждый год старика Хачо неоднократно посещал и другой гость, молодой купец.

Этот юноша был уроженцем Араратского уезда. Он закупал у Хачо овец, быков, шерсть, сыр, масло и продавал их в Александрополе и в Ереване. Он привозил с собой товары, которые продавал местным жителям: ситцы, льняные и суконные ткани, чай, сахар, кофе и всякую мелочь. Для таких деревень, как О…, далеко отстоявших от города, эти купцы-скупщики имели большое значение. Они доставляли крестьянам все необходимое и покупали продукты, которые те не имели возможности вывозить из-за отсутствия удобных караванных путей и страха перед разбойниками.

Все в доме старика Хачо радовались приезду этого гостя. Он настолько сроднился с ними, что был у них своим человеком.

Въезжая в деревню О…, юноша обычно направлял свой маленький караван, состоявший из нескольких навьюченных лошадей, прямо к дому старика Хачо, выгружал свои товары и гостил у него по неделям. Кончив дела, он пускался в обратный путь.

День спустя после приезда Томаса-эфенди караван этого купца остановился перед домом Хачо. Как раз в это время эфенди вышел во двор и увидел приезжего.

— Ах, это ты, — сказал юноша, подойдя к эфенди и осеняя себя крестом, — а мне померещился сатана. Не будет мне на этот раз удачи… Во имя отца и сына…

Эфенди захохотал, взял его за руку и, глядя ему прямо в глаза, сказал:

— Вот безумец, право же, безумец, я всегда это говорил. Сжажи-ка лучше, ты привез для меня рому?

— Я привез для тебя отраву; стоит тебе ее отведать, сразу отправишься на тот свет, и наконец-то бедные крестьяне от тебя избавятся, —