Кузнец Песен - Ким Кириллович Васин Страница 56

глядят, из опостылевшей деревни, от своей бедности и сиротства. Я представлял так ярко и живо, как будто это было на самом деле, что я иду по пыльной, горячей от летнего солнца дороге. Вдоль дороги растут деревья, какие я видел только на картинках, тянут свои ветви яблони, усыпанные яблоками, которых я не ел ни разу в жизни. Над головой — бескрайнее голубое небо, и в нем высоко-высоко парит птица-беркут. Дорога, по которой я шагаю, ведет к большим городам, раскинувшимся по берегам многоводных рек. И в тех краях меня ждет совсем другая, счастливая жизнь…

И так хорошо мне было мечтать, лежа на травке, что я перестал ощущать свою одеревеневшую спину, забыл, как ноет от усталости каждый сустав моих неокрепших рук.

Наше поле расположено неподалеку от оврага. Когда-то на его месте было озеро, заросшее по берегу камышами. Еще мой отец в молодости ловил в том озере карасей, а сейчас даже малый ручеек не протекает по дну оврага. Погнавшись за лишним клочком земли, мужики вырубили еловые леса вокруг своих деревень, спустили воду с болотных пойм и запахали луга. И не стало во всей округе ни леса, ни озер. Свой лес шоркенерцы за бесценок отдали кукарским торгашам, те свели лес начисто, лишь между Шоркенером и Шюрашенером, словно в насмешку, оставили одну-единственную высокую елку.

Елка стоит на краю нашей полоски. Лежа на меже, я слушаю, как шумят на ветру ее тяжелые ветви, и шум этот был отраден, потому что вокруг стояла душная полдневная тишина. Слушал я, слушал, что нашептывала мне старая ель, и незаметно заснул.

Когда я проснулся, солнце уже клонилось к закату. На меже понуро стояла моя кляча, ощипавшая вокруг себя всю траву.

Я вскочил на ноги и растерянно огляделся. Как быть, ведь я так мало вспахал?! Но скоро стемнеет, так что нет смысла начинать новый прогон, и я решил ехать домой.

Оставив соху в борозде, я взобрался на лошадь и не спеша поехал в деревню. У околицы нагнал человека с котомкой за плечами. Когда он оглянулся, я увидел, что это — наш учитель. Придержав лошадь, поздоровался:

— Здравствуйте, Степан Иванович!

— Добрый вечер, Кирилка! С поля едешь?

— Пахал… Кроме меня некому.

Я спешился, пошел, ведя лошадь в поводу.

Степан Иванович вздохнул:

— Что и говорить, нелегко тебе живется, сынок. Впрочем, без труда и без забот нынче одни господа живут, а нас поит и кормит труд. — Он пристально посмотрел на меня и вдруг сказал уверенно: — Вот что, дружок, парень ты смышленый, тебе дальше учиться надо. Поступай на подготовительное отделение учительской семинарии. Выучишься, станешь учителем. Великое это дело — нести народу свет знания.

До самого моего дома Степан Иванович говорил со мной, растолковывал, куда подать прошение о том, чтобы быть допущенным к вступительным экзаменам, как к этим экзаменам подготовиться. Я внимательно слушал, стараясь запомнить каждое слово. У ворот поблагодарил учителя за добрый совет.

Мать, кормившая кур у крыльца, спросила, когда я завел лошадь во двор:

— Ну как, много вспахал?

— Порядочно, — ответил я, замирая от страха, что, может быть, она уже слыхала от соседей, что я проспал полдня на меже.

Но она, как видно, ничего не знала и осталась очень довольна, что сын хорошо потрудился на пашне.

Хоть я как будто и выспался днем, но после ужина снова крепко заснул и проспал до утра. Хорошо отдохнувший и мучимый угрызениями совести, я в тот день работал как следует. Через несколько дней уже боронил, а там и засеял.

Все лето провел я в крестьянской работе, то вместе с матерью косил сено, то жал хлеб. Но что бы я ни делал, меня не оставляла мысль об учительской семинарии.

«Главное — выучиться, — неотступно думал я, — тогда я смогу выйти на твердую дорогу».

Осенью я сказал матери, что хочу идти учиться.

Мать ответила:

— Тут не то, что учиться, жить — нету сил. Ученье не для таких бедняков, как мы. Уедешь на чужую сторону, кто тебе там поможет? К тому же я стала стара, слаба. Лучше наймись-ка ты в работники, вот хоть бы к Миклушу… Будет тебя поить-кормить да еще заплатит сколько-нибудь.

Но я упорно стоял на своем:

— Останусь в деревне, весь век проживу в батраках, а на старости лет пойду по миру, как дед Микипор…

Мать знала о том, что горька судьба батрака, что сколько ни работай, все равно его ждет нищета.

— Может, вправду, пустить, — задумчиво проговорила она.

Мое сердце радостно забилось.

— Пусти, от ученья ничего, кроме добра, не будет. Ведь говорят же: ученье — свет.

— Эх, мал ты еще, глуп, — покачала мать головой. — Говорят, говорят… Советчиков-то много, да мало рук, хлеб подающих. Ну что ж, раз уж решил, кто тебя остановит… Иди, попытай счастья. Авось повезет тебе, выучишься, станешь человеком…

В тот же день я побежал к Степану Ивановичу и сказал, что мать отпускает меня учиться. Он обрадовался и стал объяснять, что для того, чтобы меня приняли учиться на казенный счет, нужна бумага от благочинного, который был попечителем всех близлежащих школ.

Я пошел в село. Благочинный как раз был дома, сидел на веранде и пил чай. На столе, покрытом белоснежной скатертью, сиял медный самовар, рядом с самоваром виднелось багрово-медное лицо попа. Он, отдуваясь и хлюпая, тянул чай с блюдечка.

Я робко встал у веранды.

Поп заметил меня и недовольно проворчал:

— Что надо?

— Хочу идти учиться, бумагу нужно.

— Учение — большое дело, — ответил поп. — Перед дальней дорогой и телегу подмазывают.

Мне «подмазать» было нечем, и я, печальный, вернулся домой ни с чем.

— Глупый ты, — сказала мать, — без подношения ни поп, ни волостной никакой бумаги не дают. Придется отвести на базар ягненка.

Ягненка продали, а в моем кармане оказались нужные бумаги. Я написал прошение для поступления в подготовительный класс Кукарской учительской семинарии.

Мать дала в дорогу каравай хлеба и проводила меня до полевых ворот. Она как-то сгорбилась и все время утирала слезы. Я чувствовал, что она хочет сказать «Не уходи!» и не решается, ведь дома ждет голод, а в чужой стороне, может быть, повезет…

Мать обняла меня в последний раз, и я быстро пошагал по дороге.

Спустился в овраг, потом поднялся на холм, мать все стояла и махала мне рукой. Уже давно деревня скрылась из глаз, за холмом виднелись только верхушки берез, а мать, наверное, все еще стояла у полевых ворот и смотрела мне вслед…

Нелегкая судьба выпала моей матери на долю. Она