Красна Марья - Наталья Ратобор Страница 55

в вере-благочестии детей бы поднял? Марья-то просила, а тебе казалось — непосильно да неуместно, абы ж приняла, а после вышло: и посильно, и уместно, и полюбовно. На своем месте ты оказалась. Господь-то сердцевед лучше знает твои душу и дарования. И ладно всё шло — да вдруг спужалась, аки апостол Петр, грядущий по водам, а теперь — жалеешь, тонешь да мечешься… Горше-то всего: «карьеру», «науку», «благополучие» — всё выше материнства поставила… Да полно, принесет ли оно счастье? Але ж сама выбрала — што ноне плакаться?

Щеки Капитолины полыхали, и она умоляюще смотрела на старца. Но тот как будто не замечал этого — и продолжал говорить ровным теплым голосом:

— Ноне за деток да раба Божия Алексия особо молись, ин нужна ты им была бóле, чем кому другому… Ну да Господь и ошибки наши к лучшему управляет… Как бы то ни было, а прошлого не ворóтишь, дело кончено. И мужа, смотри, таперича береги: он хоть и много старше, но тебя любит и человек достойный. Сама еще не знаешь, каков человек… Не печалься, голубчик, не оставлю молитвой. Дети не пропадут, всё устроится. Бог тебя благословит…

Лина поцеловала сухую старческую ручку, тонко пахнущую ладаном, и вышла со светлым чувством ласки и утешения, все еще заплаканная, но несколько приободренная. С этого дня ностальгические мысли о прошлом, о покинутых детях, о надежном плече Алексея меньше беспокоили ее.

Глава 27

Алексей получил письмо из Холмов — и засобирался в Польшу. Дядя Анджей спешно извещал, что отец Алексея Стефан, ранее оказавшийся с армией Юденича в Эстонии и после перебравшийся в Финляндию, теперь нежданно прибыл к ним. И что он, дядя, обрадовал брата известием: его младшенький, Алешка, жив-здоров и обосновался в Словакии.

Алексей оформил паспорт на себя и Сережку и отправился повидать отца. Они добрались до Варшавы на поезде, потом на перекладных — до Холмов. Во дворе за крепким забором забрехали привязанные собаки.

Взошли на крыльцо добротного бревенчатого дома, стали отряхивать снег — в теплой избе зазвучал высокий тревожно-вопросительный голос тетки Йоли. Алексей откликнулся через дверь. Дверь распахнулась, выпуская в сени клубы белесого пара. В проеме стояла сухощавая фигурка удивленной тетушки Йоли, а за ней — постаревший и пополневший, но все еще молодцеватый отец. Алексей шагнул в избу. Они крепко обнялись и стояли так с минуту, а затем Алексей повернулся и подозвал оробевшего Сережку…

Когда Алексей, едва скинув тулуп, повернулся в сторону красного угла и прежде прочего принялся творить благодарственную молитву о благополучном прибытии, отец глянул на него удивленно. Должно быть, за прошедшие годы крепко изменился его когда-то разбитной непутевый сын.

Долго они сидели в ту ночь за бутылью горилки. Алексей подробно рассказал о себе, впрочем стараясь упоминать о покойной жене только вкратце. Воспоминания эти причиняли ему боль и наполняли глаза непрошеной влагой. Но отец, уже знавший всю историю от дяди Анджея, не бередил рану.

Старый Стефан вместе с братом отчитали Алексея за то, что тот не остался в Польше, а отправился жить на чужестранщину. Алексей объяснял, что «зацепился» в тех краях благодаря старому товарищу Михаилу Кляпину, а земельный надел в Ястребье достался ему почти что даром, но этот аргумент не был принят родственным советом. Дядя Анджей полночи жалился, что его — одного из немногих православных поляков — за приверженность вере предков теперь «сравняли с песьей кровью», то бишь с мужичьем, и расписывал в красках, как притесняет православных на Холмщине и Подляшьи ультранационалистическая власть, воодушевляемая католическим епископом Подляшским Пшездецким который «по совместительству» выступает в роли «апостола нео-униатов».

— Пшездецкий? В русской армии порядочные люди с такой фамилией стрелялись, — ухмыльнувшись, съязвил Алексей. — Попомните мое слово: за похабство над святой верой бедную нашу Польшу ожидают такие муки, что свет будет не мил. Также наука, — Алексей мельком взглянул на дядю, — иным православным: выступали за свою национальную — «народову» — церковь, для чего теперь жалиться, еще горше будет! Так что же, тато, вы все еще желаете тут «успокоить свои старые костки»?

— Молчи, Лешка: тут край наших предков!

— О каком отечестве вы говорите — о панстве свихнутого национал-террориста и предателя Пилсудского? — жестко парировал Алексей по-русски. Дядя Анджей глянул на него с осуждением. — Я не знаю таких обязательств. Я вроде бы присягал Российской империи, да и вы в свое время, кажется, тоже.

— Ах ты, шельмец, тебе это не помешало служить красным! — вскинулся вдруг Стефан. — Не будь ты мне сын — к стенке поставил бы!

— Многие взад-вперед перебегали, да теперь молчат про то, а я — честно говорю: пытался разобраться.

— Что же — нашел правду-матку? Наш ты или…

— Тато, не в том правда — революция, контрреволюция… Разве можно весь свет видеть в черно-белых цветах… вернее, в красно-белых. Сдается, он устроен куда сложнее. «Царствие Небесное внутрь вас есть» — вот где загвоздка, вот где трудно! А из ружьишка палить — то каждый может. Предлагаете послужить незалежной Польше против России? Заладили, как заклинание: «Ешче Польска не згинела!» Можно подумать, что в царской России ее погубить пытались! Вовсю процветала, шляхту почестями баловали, высокие должности давали… Все мы любим Отчизну, да по-разному счастье ее видим. То и вышло, что вожделенной незалежности нам дали — на наши гордые безмозглые головы. Теперь такая свистопляска началась, что слезы долго будем лить, особо православные! Оно, конечно, большевики — мразь и сволота наиподлейшая, да ведь и мы… Вот вы тут вспоминаете, как прогарцевал Тухачевский… А что после его провалившегося похода русских пленных сгубили без счету — то, разумеется, было дело правое, красные ведь они были! И об этом мы не вспоминаем! Так чем мы лучше большевиков? Ждете, чтоб я штык на Советскую Россию обратил? Разумейте: вчера белая, днесь красная, заутра — серо-буро-малиновая, а только в душе народной — всегда наша Русь. Воевать против нее я не стану.

— Что ты несешь! Где та Русь? Сгинула разом с империей — и на карте нет! А про кровь нашу — забыл?

— Русь Святую — внутри носим. Я по духу ей сроден… при чем здесь кровь? Всяка материя к сродному тянется: дух — к небесному, а кровь — земное. С ней высоко не вознесешься. — Алексей быстро глянул на осоловевшего Сережку, который, не вполне понимая польскую речь, терпеливо выслушивал их бесконечную дискуссию, и вдруг ткнулся лбом в отцово плечо: — Отец, прошу, отложим ту беседу: она нескончаема — потолкуем