История Германии в ХХ веке. Том I - Ульрих Херберт Страница 54

были быть сданы. Германская армия должна была состоять максимум из ста тысяч человек. Германия потеряла свои колонии и должна была нести бремя репараций в значительных масштабах и на десятилетия вперед. Чтобы придать легитимность этим требованиям, в специальной статье (ст. 231) говорилось, что в развязывании войны виновата только Германия. С другой стороны, Германия не была расчленена, как это предусматривали французские планы, а ее экономическая мощь не была разрушена. Таким образом, можно было предвидеть, что Германия, на тот момент самая густонаселенная и экономически сильная страна Европы, вскоре сможет вернуть себе позиции великой державы[16]. Однако эти соображения не сыграли никакой роли в восприятии германской общественностью условий мира, представленных 7 мая 1919 года. Возмущение и недоумение характеризовали настроения в Германии после того, как стало известно о версальских положениях, и все политические лагеря были охвачены ими. Тон задало само правительство: «Условия мира, – говорилось в первом пресс-релизе правительства империи от 8 мая 1919 года, – означают не что иное, как полное экономическое уничтожение Германии». Либеральная пресса также отметила: «В этом документе безумие победившего материализма достигает своей высшей точки. Если этот или подобный ему проект будет осуществлен, то настанет время отчаяться в человечестве», – писала 9 мая 1919 года газета «Франкфуртер цайтунг»[17]. Предпринимательские и профсоюзные объединения совместно заявили, что договор – это не что иное, как «смертный приговор для экономической и национальной жизни Германии»; на памяти всего мира не было совершено такого преступления против такой великой, такой трудолюбивой и благовоспитанной нации, какое планировалось сейчас против Германии[18]. Германские ученые не отличались от них. «Наше несчастье не имеет границ, его не избыть за время нашей жизни, – писал национал-либеральный историк Герман Онкен. – В истории со времен Карла Великого не найдешь примера такого порабощения побежденного народа»[19]. Самоуничтожение германского флота, интернированного на британской базе Скапа-Флоу 21 июня, и акция берлинских студентов и членов фрайкора, которые ворвались в берлинский Арсенал и сожгли французские флаги, захваченные в войне 1870–1871 годов, могут рассматриваться как свидетельство той смеси разочарования, бессильной ярости и отказа смотреть в лицо реальности, созданной поражением, которая характеризовала настроение в начале лета 1919 года.

Война не дошла непосредственно до Германии; национальная энергия не была растрачена. Уже поэтому в этой часто упоминаемой «волшебной стране периода перемирия» (Эрнст Трёльч) между ноябрем 1918 года и маем 1919‑го наблюдалась скрытая установка на отрицание реальности, радикальная позиция сопротивления, особенно в Рейнской области, где вторжение французских войск в ноябре 1918 года было встречено с удивленным ужасом. Даже когда германские войска вернулись из Франции несколькими днями ранее, многие немцы чувствовали себя зрителями военных учений: «Поведение солдат на марше было образцовым, – вспоминает один уроженец Майнца. – Ничто не указывало на то, что войска возвращаются домой, вынужденные маршировать обратно через Рейн по условиям разрушительного перемирия после четырех с лишним лет героической стойкости на фронте и после потрясающих побед». То, что эта гордая армия проиграла войну, казалось восхищенным зрителям не совсем правдоподобным. По их мнению, эти войска «вернулись героями, непобежденными, непокоренными героями»[20]. Этот отказ воспринимать реальность был массовым, причем особенно катастрофичным оказалось то, что и Совет народных уполномоченных, и правительство Шейдемана отказались от публикации неприукрашенного анализа катастрофической политики императорских правительств.

Таким образом, оставалось практически неколебимым ощущение, что ни о немецкой вине, ни о полном поражении не может идти и речи. Да и разве внутриполитические требования Вильсона, то есть отстранение императора и военного командования от власти посредством революции, не были выполнены и перевыполнены? Поэтому большинство политиков, а вместе с ними и большинство населения, предполагали, что мирные переговоры будут вестись исключительно на основе «Четырнадцати пунктов» американского президента Вильсона. Так были не только сформированы совершенно нереалистичные ожидания, но и созданы предпосылки для широкого национального возмущения. «Возможно, самым катастрофическим последствием Версальского мирного договора, – считает историк Мартин Брошат, – было то, что он в значительной степени похоронил столь насущную после 1919 года германскую самокритику предвоенной и военной политики империализма Вильгельма»[21].

Вовсе не радикальный националист, а председатель Национального собрания, депутат Партии центра и впоследствии рейхсканцлер Константин Ференбах на митинге в Берлинском университете 12 мая 1919 года поклялся собравшимся пересмотреть Версальский договор: «Этот договор <…> увековечивает войну. А теперь я обращаюсь к нашим врагам на им понятном языке и говорю: Memores estote, inimici, ex ossibus ultor. Германские женщины не перестанут рожать детей, и эти дети разорвут цепи рабства и смоют позор с нашего германского лица»[22]. Сходной была позиция рейхсканцлера Шейдемана, чье восклицание часто приводится в литературе: «Какая рука не отсохнет, если заключит себя и нас в эти оковы?»[23], однако он не мог скрыть того факта, что у германского правительства вообще не было четких политических вариантов. Ведь более хладнокровные современники, такие как лидер парламентской группы Партии центра Маттиас Эрцбергер, уже давно признали, что Версальский договор не мог быть не подписан. Тем не менее правительство Шейдемана само способствовало общей националистической агитации, которая в конечном итоге и привела к его собственному падению.

Тот факт, что буржуазный центр, прежде всего Немецкая демократическая партия и Немецкая народная партия, быстро попытался увильнуть от ответственности за подписание, уже можно рассматривать как следствие версальской агитации, как упреждающую реакцию на ожидаемый сдвиг в общественном мнении. При этом вряд ли имело значение, что германские националисты и ННП были готовы щедро приписать «патриотические мотивы» тем членам парламента, которые хотели проголосовать за принятие мирного договора. Ведь реалистической альтернативы принятию ультиматума не было ни в политическом, ни в военном плане.

Уже во время публичного обсуждения условий мира в мае и июне 1919 года началась безудержная агитация правых против правительства и особенно тех сил, в которых видели организаторов и тайных кукловодов подписания, прежде всего Матиаса Эрцбергера. В основе этой кампании лежали две легенды: одна – о невиновности Германии в развязывании Первой мировой войны, другая – легенда о коварном «ударе в спину», которая ходила уже с лета 1918 года и которую Гинденбург в некотором смысле сделал официальной версией, выступая в ноябре 1919 года перед парламентской следственной комиссией, назначенной Национальным собранием для выяснения событий, приведших к распаду рейха[24]. С тех пор обе эти легенды легли в основу необычайно успешного исторического образа германского национализма. Истинными патриотами выставлялись теперь не те, кто трезво взвешивал преимущества и недостатки подписания договора и, в частности, опасался возможных катастрофических последствий полной оккупации Германии для населения и дальнейшего существования