На доблесть и на славу - Владимир Павлович Бутенко Страница 53

Тихон Маркяныч, от всякого греха, держал свою Вороную под уздцы. Ворковал себе под нос, уласкивал кобылку. Она всхрапывала, косилась на бурунный простор, на враскачку бегущие зеленовато-сталистые холмики, дробящиеся о борт парома. Он грузно шел по широченной реке, подрагивал. Боковой ветер рвал гривы лошадей, платки женщин, унывно задувал в уши. Щеки горели от холода и брызг, от срывающейся колкой крупки. Тихон Маркяныч вздыхал, терпел тесноту и озяблость в теле. А над рекой все гуще пропархивали снежинки, и все острей – под шум ветра и плеск волн – становилось ощущение навсегда удаляющегося родного края…

Полина Васильевна, закутавшись в два платка, сидела на фурманке, под полстью. И судя по ее потемневшему взгляду тоже думала о сокровенном: о прежней жизни, о покинутом доме, о незабываемой своей отраде – Яше и внуке… Впрочем и свекор был ей столь же дорог, и в этой бродяжьей суете все заботы и устремления были связаны с ним.

Серобокие тучищи временами редели, разгоняемые ветром, и проступала стылая небесная бирюза. В такую минуту Тихон Маркяныч, утомленный плаванием и однообразным шумом воды, увидел, как ему показалось, клин журавлей. Ощутив, как щемяще кольнуло в груди, он поймал взгляд сидящего на чемодане парубка и кивнул:

– Журавушки! Завсегда за собой морозы тянут…

– Ха! Ну, ты, диду, даешь. Це ж нэ лэлэки, а литакы. Сталиньски орлы! Воны лэтять так высоко, що нэ чуты моторив!

– Значится, глазами обнищал! – печально отозвался старик. – Догоняет война, норовят наперед заскочить. А журавли – умнеющие птицы! Близочко не подпущают. Волей своей дорожат! И трубят, ровно гвардейский горнист… Звонко, иной раз ажник слезу выши… бают, – и Тихон Маркяныч вдруг осекся, прижав лицо к теплой, шелковистой шее донской лошади…

13

Лидия получила похоронку в конце сентября. Ее принес прямо на ток сельсоветский секретарь Мишка Ребедаев. Поняв, что именно ей сует он дрожащей рукой свернутую бумажку, она поднялась с бурта зерна, застланного брезентухой, в перекрестных взглядах подруг, также догадавшихся о причине прихода хмуроглазого подростка… И в который раз шатнулась земля, и бледно напечатанные на тонкой бумаге слова слились в полосы, – только огненно стояло: «…погиб смертью храбрых…», и выше – «ваш муж Шаганов Яков Степанович…».

А через неделю Лидия повела сынишку в первый класс. Сшила из простыни обновку – рубаху, скроила и подогнала по длине штаны, пожалованные Надей Горловцевой. Пусть потерты, зато суконные. А первооктябрьский день, как назло, был пасмурным, ветреным. И собранная с двух хуторов детвора, их бабки и матери еле поместились в отремонтированном, пахнущем краской школьном здании. В коридоре, за столом, покрытым кумачовой скатертью, сидели председатель колхоза Чекалин, черноволосый, со шрамом на щеке, непривычно улыбчивый. Рядом – секретарь парткома, тоже присланный, болтливый коротышка в очках, пересыпающий речь словом «товарищи», и учительница Роза Пантелеевна, о которой почему-то целый год не помнили, а теперь угодливо выполняли все ее просьбы.

Лидия не слушала выступающих, приклонив голову в черном платке к стене, а смотрела на своего Федюньку, разительно похожего и складом лица, и фигуркой, и даже жестами на деда Степана, – не зря тот до самозабвения любил внука! Нет, Яшиного в нем было мало. Разве в голосе мальчишеском проскальзывали иногда упрямые отцовские интонации. И толпа нарядных баб и детей, и начальники расплывались в глазах, слезы непрошено точились, солоня губы. «Немного рубашка велика, – отвлекалась Лидия, чтобы не расплакаться в голос, ощущая, как сиротливо, все больней становилось ее душе. – И чубчик надо подрезать, неровно подстригла… И все детки хорошие! Слава богу, хоть и с опозданием на месяц, начнут учиться…»

Весь октябрь Лидия с бабами возила подводами отвеянную, подсохшую пшеницу на Пронский элеватор. Тогда и увидела трех пленных, охраняемых милиционером. Немцы подлатывли жестью крышу, разбитую год назад авиабомбой. В короткий полуденный перерыв, когда подводы добирались до станицы, узники обычно сидели на камнях, жевали что попало. Первоначальная неприязнь, злоба к ним, как ни странно, вскоре пригасли. Всего лишь – строители, редко говорящие при посторонних. И все же замечала Лидия в их глазах не только смиренность со своей участью, но и неведомую недобрую мглу. И сама испытавшая долю арестантки, относилась к ним, в отличие от кумы Веры и других хуторянок, понимающе.

С каждым приездом не укрывалось от Лидии, что выглядят фрицы все жальче и слабей. Однажды она захватила с собой, спрятав в передке подводы, две свеклины. И сумела незаметно бросить их немцам. Потом побаловала подсолнечными семечками – и с тех пор пленники уже поджидали ее. Двое были молоды, светловолосы, а Гервиг, в офицерском кителе без знаков отличия, напоминал кавказца – черная шевелюра, крючконосый, порывистый в жестах. При появлении Лидии у него светились глаза, неотрывно устремленные на красивую казачку. Подруги стали посмеиваться над «фашистюгой», – женский взгляд приметчив! – а Лидия укоризненно хмурилась и молчала. Чувство сострадания к немцам, и ничто иное, руководило ею…

Попытку передать заключенным полкруга жмыха пресекла кума Вера. Она углядела, как Лидия махнула Гервигу, заходя за хуторской обоз, и мигом слетела со своей подводы. Немец, что-то лопоча, спрятал жмых за пазуху. И хотел было поцеловать Лидию, но та увернулась, сердито шикнула, уходя. И лицом к лицу столкнулась с Наумцевой.

– Ты чо, Лидка?! С немцем… Ты зачем ему макухи дала? – задохнулась от негодования тощая, с впалыми глазами председательская вдова. – Ты почему его кормишь, гада?!

– Не ори.

– Буду орать! Ах, ты, жаленница! Он, может, сволочь, моего Ваню мучил и казнил. Может, Яшку застрелил, а ты его жалеешь? Да ты знаешь, кто ты?!

– Только скажи… – прошептала Лидия, заставив замереть и отшатнуться вздорную бабу. – Ни твоего мужа, ни моего он убить не мог. Взяли еще прошлой весной… А еды дала потому, что жрать хочет. Мне на поселении тоже хотелось, голова от голода кружилась. Только никто не помог… И ты не кидайся! Ничего дурного я не сделала. Он не с автоматом, а строит. И век его не знать бы! Просто меня так приучили, поняла?

– Вражина ты, Лидка, – покачала головой кума, поджимая тонкие обветренные губы. – Не зря, видать, в тюрьму загудела! Ох, не зря. Только ради Федьки твоего не скажу, что видела. А если еще засеку, не посмотрю на то, что сына крестила. В милиции быстро управу найдут на твою… сердобольность!

Лидия молча прошла мимо, непримиримая в своей правоте.

Но, по всему, своего обещания Наумцева не сдержала. Лидию вскоре перевели в садоводческую бригаду. С утра до потемок обрезали и обкапывали с бабами деревья, убирали сушняк, жгли